Владимир Волосков - Где-то на Северном Донце.

С понтона опять начинают махать лейтенанту. Она! Лепешев узнает ее. Снова учащенно мечется в груди сердце, и он не знает, отчего это происходит. Он ответно размахивает пилоткой, ему хочется крикнуть в напутствие что-нибудь хорошее, но Лепешев — парень сурового уральского воспитания, и кричать ласковые слова вот так, у всех на виду, ему непривычно. Лейтенант просто машет пилоткой, и с души неожиданно для него самого спадает тяжесть, которая, оказывается, подспудно давила его с того момента, когда он увидел в конюшне девушек-медичек.

А с плотов и понтона лейтенанту машет уже много рук. Даже раненые взмахивают забинтованными культяшками. Прощаются. Благодарят. Лепешеву становится неловко отчего-то. Он оглядывается. Видит рядом бронебойщиков, Глинина и еще несколько бойцов. Они тоже машут плотам и улыбаются. Неловкость исчезает. С легким сердцем Лепешев последний раз взмахивает пилоткой и натягивает ее на голову. Надо возвращаться на наблюдательный пункт. Дело сделано. Еще рейс — и все раненые будут на левом берегу. Пусть фашисты поволынят еще немного — тогда без всяких осложнений переправится и Лепешев со своими бойцами.

Уходя с обрыва, лейтенант еще раз оглядывается через плечо. Девушка-военврач стоит на краю плота, она уже не машет, а пристально смотрит на береговую кручу, и руки ее мнут пилотку. Лепешев чувствует каким-то шестым чувством, что смотрит она на него. Он смущенно косится на своих бойцов и, взволнованный, быстро забегает в здание.

У немцев по-прежнему спокойно. Разыгравшийся вечерний ветерок несет из садов звуки чужой речи, пиликанье губных гармошек, бряканье посуды. Видимо, только что поужинали. Но над всеми этими мирными звуками растет и ширится гул далекого боя. Ветерок приносит уже явно различимое уханье орудий.

Опять появляются «хейнкели». Как и ранее, они идут с юга, таким же строем «пеленг», в точности повторяют недавний маневр — меняют курс над излучиной реки (Лепешев догадывается: это их визуальный ориентир) и идут на запад, в сторону далекого боя. Бомбят они уже не у огненной кромки горизонта, а где-то ближе, в глубине укутывающейся в синюю вечернюю дымку степи.

Лепешева охватывает возбуждение. Он щурится в бинокль, но, кроме поблескивающих в лучах зашедшего солнца плоскостей самолетов, ничего не видит. Даже шум взревевших за деревьями танковых и автомобильных моторов не гасит этого возбуждения. Лепешев приказывает бойцам занять позицию, приготовиться к отражению атаки, а сам продолжает наблюдать.

У немцев шум, какие-то перемещения. Что-то стряслось — лейтенант чувствует это обостренной солдатской интуицией. И он не удивляется, когда из-за садов, по левой дороге, мчатся в степь сначала мотоциклы, за ними автомашины с орудиями, последними уползают танки и бронетранспортеры. Видимо, немалая русская сила движется по степи, если противник не дождался темноты, снял из-под хуторка основные силы, бросил на произвол судьбы паникующих в развалинах автоматчиков.

Те действительно паникуют. Ракеты то и дело взлетают над хуторком, и Максимов короткими очередями бьет с фланга по обломкам стен, из-за которых они взлетают.

В ответ из-за деревьев начинают бить минометы. Лепешев подсчитывает число и порядок взрывов, стараясь определить, сколько минометов противник оставил в садах.

— Сколько? Шесть? — на всякий случай спрашивает он у Глинина.

— Шесть легких, — подтверждает тот.

— Заградительный. Хотят выручить автоматчиков, — констатирует лейтенант.

Действительно, вскоре то там, то здесь начинают мелькать меж обломков темные фигуры отползающих вниз вражеских солдат. Пулеметчики и стрелки открывают по ним огонь. Глинин не стреляет. Экономит патроны. Он поглядывает в сторону противника и что-то чертит в добротной офицерской тетради с красными корочками и вытисненной на обложке золоченой звездой. Лепешеву вспоминается, что такие тетради выдавались до войны командному составу армии.

Смотреть, как его бойцы расстреливают спасающихся автоматчиков, лейтенанту не хочется. Он знает наперед: уж коли немец пополз назад, — будьте уверены! — его даже страх перед смертью не остановит. Поэтому Лепешев убежден: метко или не метко будут стрелять бойцы — к ночи в развалинах не будет ни одного автоматчика. Немецкий солдат не любит, когда его подводят командиры. Когда немец потерял доверие к командованию — солдат он неважнецкий, из него можно веревки вить. Лепешев в том неколебимо убежден.

— Вот! — Глинин протягивает лейтенанту листок.

Лепешев смотрит. На листке красиво, аккуратно вычерчена самая взаправдашняя стрелковая карточка. План хутора с нанесенными на нем своими и немецкими огневыми точками. «Ну и молчун! Опередил! — восхищается в душе Лепешев, он сам собирался составить такую же. — Хоть сегодня в комбаты производи. И когда только успел все засечь?!»

— Значит, у них шесть легких минометов, восемь ручных пулеметов… — размышляет вслух лейтенант. — Это что… Что-то около мотострелковой роты в прикрытии оставлено?

— Пожалуй, — соглашается Глинин. — В мотострелковой по штату три легких. Значит, три минометика у мотоциклистов забрали.

Внутри конюшни уже сумерки. И в этих сумерках морщинистое худое лицо Глинина кажется лейтенанту грубым, вытесанным из камня. Оно бесстрастно, мертво, это темное, загорелое лицо старого солдата; живыми кажутся только глаза — колючие, цепкие, черные.

— Где вы, Глинин, обучились этой премудрости? — неосторожно спрашивает Лепешев.

— Кто хочет, на войне всему научится! — хмуро бурчит помкомвзвода и уходит к своему пулемету. Там он долго возится над чем-то, угрюмо сопит, часто затягиваясь огромной самокруткой.

Лепешев жалеет, что опять вспугнул носящего в душе что-то тяжелое нелюдимого солдата.

Когда на темное небо выползает большая желтая луна, в конюшне неожиданно появляется полковник Савеленко. Его сопровождают несколько командиров, среди них и подполковник-штабист, тот, что днем подарил Лепешеву бинокль. Гимнастерка подполковника натянута поверх раненой руки, и в темноте он кажется лейтенанту пополневшим, раздавшимся в плечах.

Лепешев докладывает командиру дивизии обстановку.

— Ага! Ясно. Что я вам говорил! — весело басит полковник, разглядывая при свете карманного фонаря карточку Глинина. — Они потеряли к нам всякий интерес. У немцев других дел по горло. Переправа — вот что им было важно. Как вы думаете, почему они разбомбили переправу?

— Я думаю, случайно, — высказывается подполковник. — Судя по всему, экипажи бомбардировщиков имели другое задание. Их срочно перенацелили на нас в расчете одним ударом вернуть мост. Бомбили они неуверенно, не зная точной цели, — это все видели. И притом пятисотки. Когда это немцы применяли против пехоты, не имеющей даже простейших полевых укреплений, бомбы такой мощности? С чего бы?