Борис Егоров - Песня о теплом ветре

— Мы теперь с тобой долго не встретимся, Инга.

— Почему?

— Уезжаем в лагеря. Завтра с зубными щетками в девять ноль-ноль быть у подъезда школы…

— Орудия к бою!

Мы выбегаем из укрытий, расчехляем полковую пушку. С нами, как всегда, старшина Исаев.

Старшеклассники чувствуют себя уже кадровыми военными, нам спуску не дают.

Исаев смотрит на секундомер, командует:

— Отставить! Медленно работаете. Повторим.

Мы огорченно расходимся. Мы знаем, что если будем «медленно работать», нашему взводу скинут несколько очков и мы проиграем соревнование.

Правда, очки можно наверстать на других занятиях, но это очень трудно. В общую сумму зачетов входит все: и стрельба из пистолета, и кросс, и быстрота построения. Отстанет один человек от взвода, не выдержав марша-броска — взвод теряет пять очков, промахнется из пистолета — три, проиграем встречу в волейбол — двадцать.

— Орудие, к бою!

Лагерная жизнь всегда полна неожиданностей. Полтора месяца идет военная игра. Она тщательно, по деталям разработана в штабе сбора и хранится в тайне. В тихий послеобеденный час вдруг раздается сигнал тревоги. Или ночью, когда весь лагерь спит, в небо взлетает красная ракета…

Пока мы со старшиной Исаевым занимаемся огневой подготовкой, к окопам, где стоят полковые пушки, подходит майор Кременецкий.

— Отставить занятия! Старшина, ко мне!

Майор вручает старшине конверт.

— Распечатать через тридцать минут, — говорит майор. — Вольно! Отдыхайте!

Мы лежим на спинах на траве, смотрим в небо. По небу плывут белые-пребелые облака. Когда всматриваешься в них ни о чем не думаешь, все забывается. Пройдет несколько минут, и незаметно сам для себя закрываешь глаза, засыпаешь.

Но сейчас, конечно, никто не заснет: всех мучает секрет запечатанного конверта. Что в нем?

Старшина командует «подъем». Мы спешно выстраиваемся. Исаев вскрывает конверт, отдает приказание:

— Взять винтовки, скатки и противогазы. Выступаем в поход. Марш-бросок на десять километров. Конечный пункт — деревня Кувшинки.

Сначала мы идем ускоренным шагом по лесной дороге, потом — бежим. Дорога то опускается в овраги, то поднимается круто вверх. По сухой земле громко стучат наши ботинки.

Сзади меня окликают. Оборачиваюсь на ходу. Это Тучков.

— Троицкий отстает, давай поможем. Останови Доронина.

— Владик!

Троицкий действительно выдыхается. По его лицу и движениям видно: далеко парень не побежит.

Тучков отбирает у него винтовку, я — скатку, Доронин — противогаз.

— Ну-ну, жми веселей, — кричит Тучков. — Мы тебя живого или мертвого доставим.

Бросок заканчивается хорошо. Наш взвод прибывает в деревню Кувшинки первым.

Исаеву и нам объявлена благодарность.

Исаев горд. В таких случаях он всегда говорит не без некоторой рисовки: «Мое воспитание!» Исаева командиры любят: в нем, высоком, стройном, всегда подтянутом и аккуратном, угадывается хороший будущий военный.

После команды «вольно» Исаев снимает пилотку, расчесывает волосы. Мы тоже снимаем пилотки и обмахиваем ими свои круглые стриженые головы. Младшим командирам можно не стричься, нам — обязательно под нулевку. Горечи это доставляет не мало. В лагере — еще туда-сюда: никто не видит, все свои, а в Москве таким лысым явиться на урок танцев…

Взвод отпускают в лагерь, Курский запевает:

Когда он оканчивает куплет, взвод дружно, с лихими выкриками подхватывает припев:

Обычно мы поем эту песню, когда нам кажется, что поблизости нет майора Кременецкого. Но он словно из-под земли вырастает, едва только услышит «Танюшу».

— Отставить песню! Кто запевала? Курский?

Майор подходит к Курскому, спрашивает:

— Что вы улыбаетесь, как майская роза?

У Кременецкого несколько таких острот. Еще он может сказать: «…как лошадь на овес». Старый военный, большой любитель музыки, человек, который отлично знал и блестяще преподавал нам артиллерию, почему-то любил такие остроты. Говорят, что он сам смеялся над их бессмысленностью.

— Чему вы улыбаетесь? За пение нестроевой песни понизим взводу балл. О Танюшах только и думают!

А потом происходит еще одна неприятность. И снова в виновниках — Курский.

Есть у нас один ученик, по фамилии Шумаков. Человек как человек и учится неплохо, но когда идет в строю — закрывает глаза. То ли спит, то ли удовольствие от шагания испытывает.

Когда мы проходим лесом, Курский делает шаг в сторону, не предупредив Шумакова, что впереди дерево. Шумаков врезается в сосну, набив на лбу шишку.

Тучков трет Шумакову лоб.

— Терпи, казак. А Курскому всыплем. Только не спи на ходу. Это, как видишь, вредно.

Навстречу нам попадается строй. Полувзводом идут пожилые люди — полковники, подполковники. Двое первых тащат на себе станок и кожух «Максима».

— Что-то на них нагрузили? — удивляется Доронин.

— Это называется: тяжело в учении — легко в бою, — поясняет, как всегда, находчивый Курский.

— Но ведь в бою им пулеметы не таскать…

— Отставить разговорчики! Кто там бубнит? — кричит Исаев.

В лагере меня ждет радость. Пришло письмо от Инги. Я сижу на скамейке у теннисного корта и читаю: «Дорогой Саша, очень скучаю по тебе. Вспоминаю…»

До меня доносится голос дежурного:

— Учащийся Крылов, к старшему политруку.

Тепляков встречает меня, приветливо улыбаясь.

Я докладываю, он курит папиросу, приглашает сесть. Начинается разговор, цели которого я поначалу понять не могу.

— Как ваша учеба?

— Хорошо как будто, товарищ старший политрук.

— Это верно, хорошо. Смотрел по взводному журналу. Довольны, что пошли в нашу школу?

— Очень.

— Комсомольские поручения выполняете?

— Стенгазету делал, в бюро состою…

— А как общественная работа?

— Что скажут, делаю.

— Как с родителями живете? Кто у вас дома?

— Мать, отец. Мама работает в киоске районного парткабинета от книжного магазина. Папа — счетовод. Еще есть старший брат, Леонид, он в институте учится…

— …и еще у вас есть одна особа, за которую вы готовы идти в бой и даже нести взыскания, — добавляет Тепляков. — Я ничего плохого не говорю. В бой, если дело правое, всегда идти нужно! Вот мы хотим предложить вам повоевать еще на одном участке…

— Я не понимаю.

— Сейчас объясню. От нас перешел в другую спецшколу комсорг дивизиона, отсекр. Товарищи предлагают вас…

— Не знаю, смогу ли.

— Легко, конечно, не будет: четыреста комсомольцев…