Ежи Анджеевский - Пепел и алмаз

— Из какой хотите.

— Кто вон тот молодой человек, который сидит с вами за одним столиком?

— Фред Тележинский.

— Это мне ничего не говорит.

— Граф.

— И все?

— Боже мой, по-моему, в наше время это уже очень много.

— Он кузен той девушки за стойкой?

— Кристины Розбицкой?

— Ее фамилия Розбицкая?

— А вы не знали? Но, простите, вы, кажется, хотели рассказать мне что-нибудь о себе.

— А разве я этого не делаю?

— В самом деле?

— Конечно.

— В таком случае боюсь, что вы, к сожалению, были правы.

— Когда?

— Когда говорили, что вы плохо воспитаны.

— Вот видите! Значит, кузен?

— Какой вы скучный! Вы пригласили меня танцевать, чтобы получить информацию о родственных связях Тележинского?

— Скорее Кристины Розбицкой.

— Тогда вы обратились не по адресу.

— Ничего не поделаешь. Вы на меня сердитесь?

— Я хочу задать вам один вопрос.

— Слушаю.

— Вы много выпили?

— Много. Но это не имеет значения.

— Нет? Жаль.

— Почему?

— Тогда я могла бы приписать ваше поведение действию алкоголя и не должна была бы прерывать танца.

— Вы хотите вернуться на свое место?

— Да. И немедленно. Можете меня не провожать.

— Хорошо.

— Итак?

— Очень приятное танго, не правда ли?

— Кажется, я достаточно ясно…

— Может, вы все-таки представите меня своим знакомым?

Молодой врач Дроздовский, после поражения варшавского восстания работавший в местной больнице, со снисходительной улыбкой слушал излияния адвоката Краевского.

— Нет, дорогой пан адвокат, — не выдержал он наконец, — все это, конечно, звучит очень красиво, но я на эту демагогию больше не клюну.

Краевский возмутился.

— Демагогию? Что за выражение! По-моему, оно здесь совсем неуместно.

— А по-моему, очень даже уместно. Вот вы говорите: Лондон, англосаксонский мир, Запад, христианская цивилизация, защита демократии…

— Где же тут, по-вашему, демагогия? Это вечные, незыблемые истины.

— Слова, слова, дорогой пан адвокат. Кучу таких же истин изрекут вам на Востоке.

— Нет, простите, совсем не таких. В том-то все и дело.

— Но там они тоже преподносятся как вечные и незыблемые.

— И все-таки должна же быть на свете справедливость.

— Какая еще справедливость! Уж не собираетесь ли вы искать правду в этом балагане? К чему вам это?

— Дорогой мой, человек должен во что-то верить.

— Все это вздор. И тоже пустые слова. Должен! А почему, собственно, должен? Я предпочитаю смотреть на вещи трезво. И так я уже несколько раз свалял дурака — поверил в так называемую высшую справедливость. Но теперь сыт по горло. Хватит с меня, благодарю покорно. Не желаю еще раз обжигаться. Кому мало, — пожалуйста, на здоровье. Все, пан адвокат, брешут. Санация брехала, подполье — тоже, а теперь просто пластинку сменили. Все это один обман. Каждому хочется только до власти дорваться. А слова, лозунги, так называемые идеи — знаем мы им цену…

Крашеная блондинка не сводила огромных, с поволокой глаз с красавца доктора. Его крупная, круглая голова в черном шлеме блестящих волос, смуглое лицо с массивным подбородком, густо поросшие волосами руки — все это в ее разыгравшемся, разгоряченном вином воображении делало его идеалом современного мужчины. И каждое сказанное им слово, звук голоса только усиливали производимое его внешностью впечатление.

Остальное общество, окружив мило щебечущую Ганку Левицкую, не интересовалось их разговором. У Краевского был утомленный вид. Сняв очки в толстой роговой оправе, он медленно протирал их носовым платком, глядя прямо перед собой тусклыми близорукими глазами навыкате.

Дроздовский посмотрел на него с нескрываемой жалостью.

— Так-то, дорогой пан адвокат. Это надо ясно себе представлять. Война убила веру в высокие идеалы. Слишком много мы видели. Шулеры и обманщики раскрыли свои карты. Теперь нас не проведешь.

Адвокат продолжал протирать очки.

— Что же, по-вашему, в таком случае остается делать?

— Очень много, пан адвокат. Жить.

— Ах, вот что! Полнота жизни, динамизм. Опять èlan vital [4] Наслаждение жизнью? (фр.) ?

— При чем тут èlan vital? Разве нельзя обойтись без этих формул, эпитетов и красивых фраз. Просто жить, без всякой определенной цели.

— Но все-таки?

— Ну, если вам так хочется, само отрицание цели — уже цель.

— Браво! Прекрасно сказано! — воскликнула блондинка.

Адвокат продолжал протирать очки.

— А я вам скажу, что это такое.

Он стукнул пальцем по столу.

— Нигилизм? — засмеялся доктор.

— Хуже. Смерть. Да, да, не смейтесь, пожалуйста. Это даже не болезнь уже, а смерть.

— Но, пан адвокат…— хотела возразить блондинка.

Краевский нетерпеливо передернул плечами.

— Смерть, смерть, — с ударением повторил он и всем телом навалился на стол, словно подкрепляя этим справедливость и незыблемость своего приговора.

Но на Дроздовского его слова не произвели никакого впечатления.

— Мне очень жаль, пан адвокат, но я отнюдь не чувствую себя мертвецом. Просто я хочу сохранить трезвость суждений и не смотреть на мир через розовые очки. Жизнь надо принимать такой, какова она есть. И делать для себя из этого определенные выводы.

— Воображаю, что это за выводы, — буркнул адвокат.

— Очень простые. Вы, если не ошибаюсь, католик?

— Да.

— Ну вот! Значит, вам, наверно, небезразлично, где вы окажетесь после смерти — в раю или в аду?

Адвокат поправил очки.

— Дорогой мой, зачем так упрощать, ведь мы живем не в средние века. Конечно, я верю в высшую справедливость…

— А я вот не верю. Я об этом ровно ничего не знаю, а главное — знать не хочу. Точно так же нет мне никакого дела до всех этих так называемых идей. Я хочу просто пожить в свое удовольствие, только и всего. Но о чем мы, собственно, спорим, пан адвокат? Разве вы, между нами говоря, не хотите того же?

Адвокат не успел ответить, так как к их столику подошел Котович. Ему тотчас же освободили место.

Он сел, отирая платком высокий, красивый лоб.

— Вы не представляете себе, что они вытворяют — Сейферт и Коханская. Это что-то невероятное!

Он налил в бокал немного вина, разбавил содовой водой и стал медленными глотками пить шипучую смесь. Все с любопытством наклонились к нему.

— Что случилось? Кого убили?

— Ну, только этого не хватало, никто никого не убивал. Но сцена, говорю вам, потрясающая. Он — в чем мать родила, она — в вечернем туалете…

Ганка Левицкая широко открыла голубые наивные глаза.

— Как это, в чем мать родила? Что вы хотите этим сказать?

— То, что говорю, — засмеялся Котович. — Голый, в полном смысле этого слова. Замечательная сцена! Пожалуй, длинновата немного и утомительна, но посмотреть стоит.

— Но почему же голый? — не унималась Ганка Левицкая.