Ежи Анджеевский - Пепел и алмаз

Видя, что Подгурский его не слушает, Вейхерт замолчал. «Определенно, он что-то имеет против меня», — окончательно утвердился он в своем первоначальном предположении. Ростбиф показался ему невкусным, и он почувствовал тяжесть в желудке. «Напрасно я ел этого угря», — подумал он.

А Калицкий, испытывая потребность объясниться со Щукой, вернулся к прерванному разговору.

— Послушай, Стефан, — вполголоса заговорил он, — ведь ты давно меня знаешь, и моя жизнь тебе известна. Пойми же меня правильно…

— Кажется, я достаточно хорошо тебя понял, — буркнул Щука.

— Погоди! Я чуть не с детства боролся с Россией.

— С царской Россией.

— Я попал в тюрьму шестнадцати лет.

— Ну и что?

— Обида остается на всю жизнь.

— Что значит обида? — возмутился Щука. — Я в первый раз сидел в польской тюрьме. Значит, я до конца своих дней должен затаить обиду на Польшу, независимо от того, какая она?

Калицкий покачал головой.

— Это не одно и то же. Родину не выбирают.

— Историю тоже не выбирают. Но человек для того и живет, чтобы переделывать историю и родину. Нет, просто не верится, что тебя так далеко завели твои теории. Как это могло случиться? Ты, старый боевой товарищ, преданный идее социализма, прибегаешь к аргументам — прости, но я должен тебе сказать правду: к аргументам наших врагов. До чего же ты докатишься завтра?

Калицкий сидел, пригнув голову, и катал по столу хлебные катышки.

— Завтра? К счастью, я слишком стар, чтобы задумываться над этим.

— Ты, в самом деле, не видишь разницы между Советским Союзом и царской Россией?

— Нет, почему же? Вижу. Другой строй. Не отрицаю, разница есть.

— Тогда в чем же дело?

— В том, что захватнический дух, свойственный русскому империализму, остался тот же. Не надо, не надо! — Он замахал рукой. — Я заранее знаю все, что ты скажешь, не агитируй меня, пожалуйста. Меня не переубедишь. Восток есть Восток. Этого не изменить. Увидишь, через несколько лет Польши не будет. Погибнет наша родина, наша культура, все…

При последних словах голос у него страдальчески дрогнул, и он замолчал. Щука тоже некоторое время сидел молча.

— Мне жалко тебя, Ян, — наконец прошептал он. — Ты проиграл свою жизнь.

Калицкий вздрогнул и выпрямился.

— Может быть, — овладев собой, уже твердо сказал он. — Но моя жизнь принадлежит только мне. А вот вы проигрываете Польшу.

Взглянув на Калицкого, Щука понял: слова, которые уже готовы были сорваться с его губ, не дойдут до старого товарища. Тут ничего не значили ни давняя дружба, ни связывавшие их воспоминания, ни общая борьба в прошлом за единые цели. Теперь они принадлежали к разным мирам, далеким и чужим. Мир, которому остался верен Калицкий, канул в прошлое. Времена, когда его идеи служили делу свободы, давно миновали. История гигантскими шагами шла вперед, а Калицкий, казалось, этого не замечал и не понимал. Для него время остановилось, а исторические события неизменно сводились к одному и тому же. Что он мог ему сказать? Объяснять, что страна, которая целое поколение людей отдала революции, теперь, когда опять пришло время платить за свободу кровью своих лучших сыновей, борется за нечто несравненно большее, чем собственные границы? Об этом он должен был говорить? Или о том, какой трагедией было бы для Польши, если б освобождение принесли не советские солдаты?

— С тобой трудно спорить, — сказал он.

— И не стоит, — коротко ответил Калицкий. Вейхерт, предоставленный самому себе, отогнал мрачные мысли, встряхнулся и решил произнести речь. Он постучал по бокалу и встал.

Услышав в холле шаги, Алиция выглянула из столовой:

— Это ты, Анджей?

Он остановился у лестницы.

— Да.

Она попросила его подождать и ушла в комнату. Через минуту она вернулась, держа в руке деньги.

— Что это? — удивился он. Алиция покраснела.

— Ты забыл? Я брала у тебя сегодня в долг.

— Ах, вот оно что! Зачем ты мне их отдаешь, мама? Я ведь говорил, что это мелочь. Оставь эти деньги у себя. Не стоит говорить о таких пустяках.

— Нет, нет! Очень прошу тебя, возьми, пожалуйста! Она сказала это таким тоном, что у Анджея пропала охота уговаривать ее.

— Как хочешь, — пробормотал он и спрятал деньги в карман.

Она почувствовала, что обидела Анджея, но как ему объяснить, почему она не хочет и не может оставить у себя эти злосчастные деньги.

— Ты ужинал? — нерешительно спросила она.

— Да.

— А завтра…

— Что завтра?

— Завтра воскресенье. Может, дома пообедаешь? Он замялся.

— Там видно будет.

— Постарайся. Доставь отцу удовольствие. Он тебя совсем не видит.

— Хорошо, — с усилием сказал он. — Постараюсь. Спокойной ночи, мама.

— Спокойной ночи, — прошептала она.

В комнате наверху было темно. Распахнутое настежь окно глядело огромным проемом прямо в звездное небо.

В комнате по-весеннему пахло землей и чистой, бодрящей ночной прохладой.

Анджей не стал зажигать свет. Ему хотелось еще минутку побыть в этой успокоительной темноте. Но не успел он подойти к окну, как в слабом мерцании звезд разглядел на подоконнике силуэт брата.

Алик сидел на подоконнике, уткнувшись лицом в колени. Он был в одних трусах.

— Не спишь? — сердито буркнул Анджей.

Алик поднял голову, но ничего не сказал. Его худое, загорелое тело отсвечивало в темноте медью. Анджей отступил в глубину комнаты и, налетев на стул, на котором в беспорядке были свалены белье и костюм Алика, со злостью отшвырнул его и подошел к выключателю.

— Сматывайся! — сказал он грубо. — Я зажигаю лампу.

Алик молча и бесшумно слез с окна. Закрыл его. Спустил штору. Когда Анджей включил электричество, в комнате сразу стало тесно и душно. Алик стоял у окна, щурясь от яркого света. Он был худой и, как все мальчишки в этом возрасте, нескладный и немного смешной, с несоразмерно длинными ногами и руками. Анджей, окинув брата критическим взглядом, отвернулся и стал раздеваться.

Обе кровати были разобраны на ночь. Анджей бросил пиджак на постель, присел на краешек и стал разуваться. Правый сапог снялся легко, а с левым всегда была морока. Он возился с сапогом и чувствовал на себе взгляд Алика. Анджей посмотрел на него, но тот моментально отвел глаза в сторону.

— Чего уставился, черт возьми? Ложись спать!

Наконец ему удалось стянуть сапог. Он зашвырнул его под стол и в одних носках пошел в ванную. Там лампочка перегорела, поэтому Анджей отворил узкое оконце.

В темноте совсем близко вырисовывалась соседняя вилла. Окна на первом этаже были открыты и слегка освещены — это в глубине, в дальних комнатах, горел свет. В доме несколько недель как были расквартированы русские офицеры. В тишине отчетливо слышались их голоса. Порой казалось, будто они разговаривают совсем рядом, не дальше вытянутой руки. Чужие, певучие слова. Громкий смех. Бренчанье балалайки. Чистый, молодой тенор затянул грустную песню.