Луи-Фердинанд Селин - Бойня

Ле Мейо в нерешительности. Он уже не торопится уходить.

– Живей! Вы сами этого хотели. Быстро! Шевелитесь! Бегом!

В конце концов он решился, нам было слышно, как Мейо, уже где-то там, вдалеке, мчится, несется вдоль конюшен, в сопровождении двух человек, рубак с палашами на боку, как их палаши со стуком задевают стены.

Наша дверь осталась открытой, Ранкотт хотел, чтобы холодный воздух проник в помещение.

– Свежий воздух полезен для больных! – Он повторял это, весьма довольный собой. – Вода ему не нравится! Пусть подышит воздухом!

Он склонился над дневальным.

– Ты, дикарь! Бездельник! Если ты у меня не придешь в себя! свинья неблагодарная! я тебя кровью блевать заставлю! Ты у меня ею всю жизнь будешь блевать! Ишь, ловкач! – Это было вежливое предупреждение. – Ну, я жду!

В караулке все начали приводить себя в чувство Сильнейшими оплеухами. Наступало время, когда нужно было взбодриться, прогнать сон. Мое пальто было мокрым насквозь от дождя и навозной жижи, ткань так села, что оно уже не застегивалось.

Ранкотт снова поднимает шум, он не может устоять на одном месте, снова мечет громы и молнии, смотрит на часы, от этого у него глаза лезут на лоб.

– Побудка! Черт побери! Побудка! Сигнальщик! Дудка проклятая!

Сигнальщик бросается вперед, выбегает из караулки, унтер следует за ним чуть поодаль.

– Я хочу, чтобы это разогнало тучи, слышишь меня, Бинью! Я хочу, чтобы его было слышно за всеми деревьями! Я хочу, чтобы от него ломались ветки! Я хочу, чтобы тебя было слышно на полигоне! Я хочу, чтобы это разбудило президента в Рамбуйе! Но если ты у меня издашь хоть одну фальшивую ноту! Тебе небо с овчинку покажется! Ты у меня получишь свою увольнительную! Свое чертово пойло! Свои погоны! Ты у меня все маневры в кузнице проведешь! Пеший! Ты у меня там сгоришь, в этом горне! Я сказал! сгоришь от жажды, пеший! Если издашь хоть один фальшивый звук! Начинай! Перво-наперво! Труби сбор! Все на выход! Сбор! Ко мне! На Ламбеллюша! Равняйсь! По четыре рас-счи-тайсь!

Все ринулись к Ламбеллюшу, уже стоящему навытяжку под дождем.

– Первый! Второй! Третий! Четвертый!

Ранкотт замешкался из-за своего ремня, ему никак не удавалось его застегнуть, палаш бил его по ногам. Ему нужно было все снять, чтобы поправить рейтузы.

Он по-прежнему нервничал из-за пароля… «Маргаритка», это не годилось… Он продолжал брюзжать, возясь со своими штанами…

– Там будет видно! Посмотрим… «Маргаритка»!.. Черта с два! «Маргаритка»! Ладно!.. Это бог знает что такое!..

Он замечает меня в конце шеренги, грязного с головы до пят.

– Щетку! быстро! Миниатюра! Навести блеск! Поживее! Мои ботинки!

Я понимаю! Я вижу, что мне нужно делать. Он подходит к столу, садится на краешек. Я приступаю к делу, счищаю с ботинок навоз, стараюсь изо всех сил.

– Выше! Давай! Плюй! Слюной! За работу! Сильней! Недотепа! Сильней! Ты не трешь, ты поглаживаешь! Чтобы были как зеркало! Чтобы я мог в них смотреться!

Я старался как мог. Но это не давало больших результатов. Я был слишком усталым, я не спал всю ночь.

– Потом почистишь заново! Ну и умора! Живо шевелись! Пошел! В строй! Чтобы блестели, как мои яйца!

Я бросился на свое место. Это было настоящим мучением, стоять навытяжку в шеренге, под порывами резкого ветра.

– Ле Мейо не возвращался?… Никто ничего не слышал?

Нет, ничего не известно… совсем ничего…

– Блин! Времени больше нет! Трубите!

Эхо подхватило звуки трубы… повторило многократно… Вернуло их к нам с разных сторон… Звонкие раскаты заполнили… предрассветный сумрак… весь гарнизон… каждый уголок.

Он протрубил еще раз… два раза… три раза… четыре… трубач…

– Разве это не здорово, скажи, придурок?… Послушай, как это волнует кровь! – Ранкотт обращался ко мне. – Тебя это не трогает? Послушай! Послушай! Это не устав… Это стиль! Педрила, он трубит так, как будто это фанфары! Я не пьян! Небывало! Как хорошо! Я молчу! Да! Это от души!

Он ждет, пока это не закончится, пока не отзвучат последние отголоски звонкой, яростной меди.

Он приводит себя в порядок перед большим зеркалом на стене, приглаживает волосы, смачивает их слюной, чтобы они лежали ровно посередине лба.

Мы ждали, когда это закончится, стояли окоченевшие под дождем.

Он был далеко впереди нас, трубач, он трубил там, в тумане, почти посередине эспланады, направив свой раструб к часам.

Он повторил все еще раз, весь ригодон, [8]звонко, то протяжно, то отрывисто, справа налево, потом по диагонали.

– Ты не закончил! Карвик! Блин! – заорал Ранкотт! – Продолжаешь, сволочь!

Пришло время тяпнуть водочки за столом, он отлил немного, плеснул глоточек в бидон, про запас! Он тяжело дышал: «Фууу! Фууу!», ему было жарко. От него шел пар, как от лошади.

Трубач не замолкал… Та-ра-ра! Ту-ру-ру!.. Та-ра-ра!..

От звонких рулад, выводимых Карвиком, мороз продирал по коже. Его трели дрожали в холодном утреннем воздухе.

Промчался галопом еще один болид, еще один смерч… Цок-цок-цок! Цок-цок! Прямо перед нами животное внезапно поворачивает, уходит в сторону, искры летят из-под копыт… Лошадь застывает неподвижно перед трубачом, тяжело дыша, фыркая, замерев от страха. Надо было бы ее поймать.

Ранкотта эта картина привела в ярость.

– Вы только посмотрите на них, на этих двух шлюх, на клячу и трубача! Разве это не наглость! Блин! Ну все на меня! На меня! Так значит, ты намерена удрать, кусок говна на копытах.

Лошадь начала бешено крутиться на месте, казалось, что у нее вот-вот отвалятся копыта. Но она не убегала, эта тварь с громадными от ужаса глазами.

Наконец она опомнилась, развернулась, на бешеной скорости помчалась, постепенно исчезая из вида, в другую сторону. Это был настоящий шквал. Она как будто растворилась в воздухе.

Карвик послал два прощальных звонких призыва… с самого краешка своей трубы… они улетели, как две стрелы, куда-то под крыши…

В это время все вокруг нас приобрело очертания, стало различимым для глаза… предметы в утренней дымке… тысячи окон… которые будто смотрели на вас… я думаю, это было отражение… отражение… Уже почти рассвело. Все начинало светлеть сверху… крыши… во всем гарнизоне… стены… побеленные известью…

Карвик торопливо подбежал к нам, на бегу он вытряхивал из трубы капельки слюны.

По стечению обстоятельств я попал к Ле Мейо, в его звено, «первое третьего».

Взводом командовал лейтенант Порта дез Онселль. Когда он являлся на занятия в манеж, это почти всегда было для нас пределом невезения, это означало бесконечные тренировки по полевому галопу. Он становился возле препятствий, дежурный по манежу рядом. Лейтенант никогда не разговаривал с нами, только иногда с унтером, несколько слов о том о сем. Он с нетерпением дожидался разваленных препятствий, массовых падений. Он смотрел, как лошади стремительно скачут к препятствию, наталкиваются на него, как оно с грохотом обрушивается. Это служило ему главной причиной проявления крайнего недовольства, поводом для самых тяжелых дисциплинарных взысканий, это больше всего действовало на его воображение. Он дожидался полной уже катастрофы, когда весь манеж лежал в руинах, лошади, люди, сбруя, все в невероятной карусели, живая изгородь уничтожена, вырвана с корнем, ветви и комья земли летают в воздухе, все лошади исцарапаны, покрыты грязью.