Павел Ермаков - Все. что могли

«Бу-бу-бу…» — гудели голоса. Временами они казались знакомыми, до дрожи в душе родными. Однако Ильин не мог вспомнить, кому они принадлежали. От усилий, от желания вспомнить становилось хуже, звуки отдалялись. Потом наступало просветление, тьма постепенно рассасывалась, и он снова чувствовал, что около него кто-то сидит. Только взглянуть не мог, будто пудовые гири стягивали веки.

Да нет же, он все видел. Вот рядом с ним его жена Надя. «Наденька, родная моя, здравствуй», — сказал он и не услышал себя. Она молча глядела на него, поседевшая, маленькая. Дул холодный ветер, кругом громоздились сугробы. Красная звездочка прорезалась из-под снега, от нее расходились розовые отблески. Значит, они на могиле у Машеньки, их бедной доченьки. Он начал разгребать, раскидывать белые хрустящие пласты. Его охватил озноб. В следующую минуту появились немцы и вскинули автоматы…

Ильин очнулся, открыл глаза. На выбеленной известью стене громко тикали ходики. В раскрытую дверь из соседней комнаты падал неяркий свет от лучины. За столом сидел Вася Горошкин и пил из кружки. Ильин зажмурился. Неправда это, вот только что к нему подходили немцы, они догнали его. Автомат, где его автомат? Он пошарил рукой, не нашел ничего. Задел колено, простонал от боли.

— Товарищ майор! Андрей Максимыч… — к нему склонился Горошкин, их взгляды встретились, показалось, Вася узнавал и не узнавал его.

Он ощутил, как на щеки ему упали тяжелые капли. Неужто ты плачешь, Вася, лихой разведчик, кремень-парень?

— Как ты меня нашел?

— Долгая история, по дороге расскажу.

Ильину помогли одеться, с ног до головы обрядили во все селянское, теплое. Горошкин пояснил, надо через немцев пробираться, потому хлопчик Гриня как бы везет своего дядьку в больницу: тифом заболел мужик. Горошкин с ребятами сторонкой пойдет. Топать-шастать километров тридцать, а то и поболее. Лошадку добрую впрягли. Андрею Максимовичу продержаться надо, часов через пять их будут встречать в своем полку.

Сказал так, будто не гремел впереди фронт, не стояли там немецкие заслоны, через которые надо просочиться.

Тронулись с хутора, Ильин разглядел среди разведчиков своего нечаянного спутника старшего лейтенанта Фролова, Янцена, других знакомых солдат. И облегченно вздохнул.

— Однако чувствительный ты, майор Ильин!

Крепко обняв начальника штаба, Стогов пристально взглянул в его лицо. Почудилось, в нем появились новые черточки. В этот момент оно как бы делилось на две части. Между бровей пролегли вертикальные складки. Взгляд серых глаз был прямой, жесткий. К поседевшим вискам тянулись частые морщинки. Сама суровость и страдание. Губы же дернулись, застыли в трогательной и беспомощной улыбке.

— Ждали тебя, Андрей Максимович, не верили, что ты сгинул.

Стогов был обрадован встречей, не пытался даже скрыть радость под обычной своей сдержанностью.

— От этого самого и расчувствовался, — проговорил Ильин. — В один миг воскресилось в памяти все происшедшее со мной на плацдарме и после. И неожиданное, схожее с чудом, спасение.

— Горошкин рассказал мне, — кивнул Стогов, мол, ему все известно, как вырвался от немцев, как линию фронта прошли.

— Сейчас не обо мне речь, — сказал раздумчиво Ильин. — Душа изныла за ребят, что полегли на плацдарме. Очевидно, я обязан был лучше организовать бой.

Стогов заметил, как повлажнели глаза Ильина, снова обнял его за плечи, шепнул на ухо:

— Настоящие мужчины не плачут, они только огорчаются, — помолчал, словно вспоминая что-то, продолжил, глухо роняя слова: — Не мое изречение. Так говорил мне один мой знакомый мальчик. Может, повторял за кем-то, возможно, вынес из сказки, услышанной от бабушки.

Он позвал в хату, где квартировал. В маленькой, с низким потолком горенке было тепло. Через окошко во двор виднелась летняя кухня с дымящейся трубой. Пожилая хозяйка готовила ужин. Ей помогал ординарец Стогова: подкладывал в печку сучья, открывал консервные банки.

От Ильина не ускользнуло враз происшедшее изменение с командиром полка. Стогов вроде замкнулся, весь ушел в себя, словно что-то тяготило его, но он не решался поделиться сомнениями с товарищем. Долго глядел в окно, похоже, ничего не видя там.

— Так вот, насчет тех слов, почему с ними подошел ко мне однажды тот мальчишка… — Тимофей Иванович повернулся к Ильину, размял папиросу, прикурил и первой же затяжкой сжег ее почти наполовину. — В тридцать седьмом арестовали моего друга, командира полка Семена Кирюхина на Дальнем Востоке. Тогда катилась по стране чудовищная волна арестов, сметала людей как щепки, они уходили в безвестность. И большие авторитеты, и никому не ведомые «винтики». Черное опахало накрыло и пограничные войска. Когда ты пришел на службу, не мог не слышать о начальнике Главного управления пограничной охраны в начале тридцатых годов Николае Михайловиче Быстрых. Я-то хорошо его запомнил по Средней Азии. С ним да с Иваном Ивановичем Масленниковым связывали тогда разгром последней крупной басмаческой банды на территории Туркмении. Масленников теперь командует фронтом. Вот… а Быстрых, будучи уже на другой должности, арестован и исчез. Да один ли он?

Стогов маятником мерил комнату из угла в угол, за ним полоскался хвост дыма. Ильин был ошарашен. Он еще жил в своих недавних приключениях и в этот час не понимал, почему вдруг Стогов, в общем-то сдержанный, суховатый в отношениях человек, завел с ним разговор на тему явно запретную и опасную, чреватую гибельными последствиями, выйди она за пределы хаты. Но слушал с участием.

— Об аресте Семена мне сообщила его жена, — Стогов погасил окурок и сразу извлек из кармана пачку с папиросами. — Письмо по ее просьбе знакомая женщина опустила в другом городе. Не хотела, чтоб на меня пала тень. В ту пору большинство из нас были ослеплены открытыми судебными процессами над врагами народа, тяжелыми приговорами. На митингах клеймили их позором. Верили, в том числе и я, что вокруг нас враги, агенты иностранных разведок, последыши троцкистов. Но когда Семена арестовали как врага, усомнился. Задумался, до ломоты в висках маялся. Откуда столько много врагов взялось? Партийные и советские работники, хозяйственники, военные почему-то пачками подались в шпионы и вредители. Сверху донизу. А если они, спрашивал я себя, такие же «враги», как мой Семен?

Стогов остановился напротив Ильина, заглянул ему в глаза. Нет, его взгляд не требовал, чтобы Ильин соглашался или протестовал против сказанного. Просто он хотел, чтобы тот прочувствовал боль, жившую в нем.

— Сенька — враг? Бывший деревенский пастушонок, сирота, ставший командиром полка? — Стогов встряхнул головой, как бы и сейчас хотел сбросить с себя одурманивающее наваждение. — Не мог он стать изменником Родины, которая вырастила его, подняла на высоту, о какой он и не мечтал. Так думал я и был глубоко убежден в том. Семь лет мы с ним, стремя к стремени, по пескам гонялись за басмачами. Он взводный, и я взводом командовал. Его на эскадрон двинули, и мне то же доверие. Знали друг друга как самого себя. Когда я получил известие об аресте Семена, не оставляла меня мысль: кто-то оболгал его, настрочил донос. Надо признать, командир он был жесткий. Себе поблажки ни в чем не давал и другим спуску не делал. За службу спрашивал строго, за плохой проступок, нечестность шкуру мог спустить. Полк его в Особой Дальневосточной армии славился боевыми успехами. Под дых ударило меня известие. Спрятал я письмо, вышел во двор. Сел на лавочку, про Сеню думаю, в глазах черно, слезы текут. А я начальник пограничного отряда, в городке меня каждая собака знает. Вот тут-то ко мне и подкатился тот мальчуган…