Богдан Сушинский - Опаленные войной

У небольшой косы оберштурмфюрер долго выползал на отмель, с которой течение снова и снова пыталось сорвать его. Он и не предполагал, что в этом месте Днестр «вспоминает» о своем горном, карпатском происхождении. Впрочем, дело не в этом, просто река не желала кого бы то ни было выпускать живым из своего плена. Каждый, кто оказывался здесь, должен был погибнуть — такова жестокая месть реки, дававшей до того жизнь многим миллионам людей.

— Не стрелять, сволочи! Не стрелять! — отчаянно выкрикивал Штубер, но проходивший неподалеку, по косогору, наряд даже не расслышал в шуме перестрелки его голоса. И, возможно, только это спасло оберштурмфюрера от смерти. Поди знай, за кого приняли бы эти трое болванов выкарабкивавшегося на четвереньках голого, облепленного илом человека со сползавшими на колени трусами. — Я свой! Не стрелять. У вас еще будет возможность узнать, кто я! — зло выстукивал он зубами, все еще не в силах согреться после ледяной купели в бездонном водовороте.

Пройдя по склону небольшого оврага, Штубер перепрыгнул через неотрытый, едва намеченный саперными лопатами окоп и вскоре оказался в низине, идущей по ярусу склона параллельно реке.

«Если бы русские догадались высадить сейчас десант, они очистили бы окопы без единого выстрела. К счастью, им сейчас не до этого».

На гребне, отделяющем эту низину от прибрежного склона, он и заметил пулемет.

Пулеметчик комфортно расположился в небольшом гнезде, отрытом на внутреннем скате холма. Место удобное, выбивать его оттуда некому, патронов хватает. Значит, можно чувствовать себя Ганнибалом. Второй номер, конечно, рыскает по селу в поисках молдавского вина. Скоты! По словам песенки, которую мурлыкал пулеметчик, поправляя ленту, Штубер определил: «Не румын — свой». И это еще больше разозлило его.

Пропустив мимо себя повозку с двумя обозниками-румынами, усевшимися на ящиках с патронами (очевидно, он находился где-то на стыке румынской и немецкой частей), оберштурмфюрер метнулся к гнезду. Он уже исколол ноги об какие-то ежеподобные колючки, побил их о камни, однако все эти «неудобства» лишь сильнее взывали к мести.

Ему хотелось крикнуть «Встать!», однако в последнее мгновение сдержал себя, просто захватил пулеметчика за шиворот, оторвал от оружия, на какую-то долю секунды выставил перед собой и, поняв, что он пьян, изо всей силы врубился кулаком в подбородок. Пока солдат скатывался с холма, Штубер завладел его автоматом и сбежал вслед за ним.

— Встать, скотина!

— Пулеметчик стоял на коленях, испуганно подогнув руки, в позе замершего от страха суслика, и не в состоянии был ни подняться, ни что-либо проговорить.

— Я сказал, встать, пьяная свинья! Перед тобой оберштурмфюрер СС. — И, не дождавшись, пока солдат поднимется, ткнул стволом автомата под рассеченный — при свете луны Штубер заметил это — подбородок. — Ты же видел, что русские обстреливают кого-то, кто уходит от них вплавь!

На пулеметчика уже подействовало упоминание об СС, а еще, очевидно, то, что он понял: перед ним не русский. Только это и придало ему силы дрожащим голосом произнести:

— Да, господин офицер, видел…

— Ты видел, как тот человек взобрался на скалу?

— Так точно, заметил, господин оберштурмфюрер.

«Чин мой вспомнил! — изумился Штубер. — Значит, с ним еще не все потеряно».

— Но если его преследуют русские, если по нему палят из пулемета, автомата и винтовок… неужели нельзя догадаться, что это уходит свой?! Разведчик или диверсант. — Штубер отвел автомат, двумя пальцами захватил этого худенького глистообразного вояку за подбородок, приподнял, но, приняв на себя крепкий винно-чесночный выдох, брезгливо оттолкнул, саданув при этом голой пяткой в грудь.

— Извините, господин офицер. Я ведь не знал, что это были вы.

— Нет, это был Господь Бог. Это он шел к тебе по водам Иордана. А ты, мразь, стрелял в него из пулемета!

— Но ведь я…

— Встать! Представиться!

— Рядовой Кинхлихштайн.

Барон отчаянно покачал головой и сморщился так, словно одна из посланных этим кретином пуль все же угодила ему в живот.

— Это же надо придумать такую идиотскую фамилию! И разит как из помойного ведра. Где твой командир?

— Вон в том доме. Отсюда видна только крыша. Она в долине.

— Веди к нему.

— А пулемет?

— Я отвечаю за пулемет. Быстро к нему. Фамилия, звание взводного?

— Оберфельдфебель Гански. Офицеры тоже там.

— Так вот их-то я и жажду видеть.

Штубер понимал, что представать в таком «первородном» виде опасно, любой из случившихся ему по дороге вояк может пальнуть в него прежде, чем этот «полуутопленник» сумеет что-либо объяснить ему. И хотя автомат рядовому Кинхлихштайну он так и не вернул и готов был в ярости скосить любого, кто в его присутствии дернется, все же идти с сопровождающим «при мундире» было надежнее.

— Только не отдавайте меня под суд, — взмолился Кинхлихштайн.

— Я тебя никому не отдам. Сам судить буду. Не могу же я отказать себе в таком удовольствии!

Отливающий коричневатой чернотой дуба лик Скорбящей Богоматери создан был рукой настоящего мастера — это Орест определил сразу. Точнее даже не определил, поскольку в данном случае речь шла не о профессиональной оценке, а скорее почувствовал, осознал, проникся духом таланта. Собственно, «рука» не ремесленника, а истинного мастера, запечатленная в этом бесхозном, а потому всечеловеческом творении — единственное, что Орест Гордаш по-настоящему воспринимал сейчас, слушая наставления майора, отправляющего его вместе с десятком других солдат к какому-то окруженному и обреченному доту, а значит — на смерть.

Вместе с другими такими же обреченными он сидел на обочине пыльной дороги, по которой шли и шли израненные, увенчанные грязными бинтами остатки рот, батальонов и полков, и подобно всем прочим бойцам этой избранной майором и войной группы, пытался понять, почему «жребий судного дня», жребий войны пал именно на него.

Он смотрел вслед остаткам разбитых и деморализованных подразделений, которые смешивались с потоками испуганных, все на свете проклинающих беженцев, — и завидовал одним и другим. Все-таки они уходили от линии фронта, линии смерти, линии своей обреченности. Возможно, уже в ближайшей долине, за ближайшим подольским холмом, их тоже настигнет гибель, но пока что они преисполнены надежды в то, что ангелы-хранители спасли их от гибели.

Гордашу тоже хотелось подняться и уйти вместе с ними. Он не понимал, по какому праву этот невесть откуда взявшийся майор должен определять, что ему делать, куда идти, кого спасать, где именно и за кого умирать. В отличие от других солдат, которые уже были в подчинении этого офицера, Орест Гордаш оказался в группе избранных смертников совершенно случайно. И теперь все естество его справедливо бунтовало против того, что некий тщедушный майоришко должен был решать его судьбу. Он и в самом деле несколько раз порывался подняться и уйти, не обращая внимания ни на окрики, ни на угрозы майора. Но так ни разу не поднялся и не ушел.