Богдан Сушинский - Опаленные войной

Произнося это, Гордаш повернулся лицом к старшему сержанту, и взгляды их встретились.

— Так ты вот, значит, как размышляешь! — искренне удивился тот. — Даже я почему-то об этом не подумал. Просто решил: «Приказ есть приказ. Надо выполнять». Только ты действительно не оставляй нас, — притишил он голос. — Я очень обрадовался, когда майор приписал тебя к нам. А теперь понимаю, что без тебя нам не справиться.

Артиллеристы успели выпустить по территории завода семь снарядов, прежде чем Громов окончательно убедился, что выдалбливать немцев из заводских подвалов и подсобок снарядами 76‑миллиметровок — дело безнадежное, и велел прекратить огонь. Но именно тогда, когда он отдал этот приказ, позвонил Родован и сообщил, что атака не удалась, сбросить немцев в воду они так и не сумели, зато благодаря поддержке из дота «Беркут» бойцы все же пробились к главному корпусу завода и еще застали там четверых оборонявшихся. И спасли их.

— Теперь пусть эти четверо выпьют за моих артиллеристов, — сказал Громов. — Извини, лейтенант, это все, чем я могу тебе помочь. Орудий у меня всего два.

— Береги снаряды, «Беркут», они нам еще пригодятся. — А немного помолчав, посоветовал: — Готовься к ночному бою. По суете их вижу: в темноте опять попрут на этот берег.

— Что им еще остается? — невозмутимо ответил Громов. — Сунутся — будем выкашивать.

А пока приказал Крамарчуку закрыть заслонки, почистить и смазать орудия и дать людям два часа отдыха. Хотя бы два.

Вот только немцы такого отдыха им не обещали. Обстрел обеих линий обороны продолжался почти непрерывно. Снаряды рвались бессистемно, особого вреда они не приносили, однако постоянно держали обороняющихся в нервном напряжении. А еще через три часа берег буквально взорвался от мин и снарядов, не оставляя сомнения в том, что после такого шквала последует еще одна мощная попытка форсировать реку.

По привычке Крамарчук вновь начал было засекать огневые точки врага, стремясь вступить в дуэль с немецкими артиллеристами, но и на сей раз комендант остановил его.

— Давай менять тактику, сержант, — твердо сказал он, входя в артиллерийский отсек. — Причем основательно. Силы неравные, всех дуэлей нам все равно не выиграть, а на подавление каждого орудия будет уходить масса времени и снарядов.

— Тоже верно. Сам вижу, что всех их гаубиц не передушу.

— А посему тактика наша будет таковой: на артиллерию немцев пока внимания не обращать. Уничтожать любое скопление живой силы противника, прощупывать остров и места переправ. Дорога у тебя тоже пристреляна. Теперь у нас в цене не их металл, а их души. И дух.

— Охота вольных стрелков… Мне и самому это больше по душе, комендант, — спокойно ответил Крамарчук. Казалось, в мире не существует ничего такого, что бы могло вывести этого человека из себя или омрачить его настроение. — Они пришли сюда, чтобы гибнуть — так пусть гибнут.

— Вот и считай это приказом.

Однако шквал огня вскоре затих, а на реке не появилось ни одной лодки, ни одного плота. Солнце уже зашло за горизонт, в долине быстро темнело, и Днестр, еще полчаса тому назад казавшийся таким невинно радужным и спокойным, начал наливаться стальной свинцовой серостью, словно растворял в медлительном течении весь вобравший в свои воды и берега смертоносный свинец, спасая от него людей и все живое. Сама река уподобилась теперь одной огромной, наполненной свинцом и телами погибших траншее.

Не выдержав, Громов вышел из дота и принялся внимательно обшаривать биноклем противоположный берег, пытаясь разглядеть в сумерках нечто такое, что не смог уловить окулярами перископа. Он понимал: немцы что-то задумали. Что этот шквал был отвлекающим маневром. Но от чего? Что за ним скрывается? Ответа он пока найти не мог.

— Товарищ лейтенант, — появилась в проходе Мария. — Раненый Коренко отказывается уезжать в медсанбат. И вообще выходить из дота.

— Скажи: приказано.

— Сказала. Отказывается. Придется выводить силой. Машина ведь ждать не станет. И другой тоже не будет. Не до нас там.

— Другой может не быть — это предположить нетрудно.

Громов пропустил мимо себя двух бойцов, которые выносили потерявшего сознание Сомова, и бросился к отсекам санчасти.

— Что случилось, Коренко? — резко спросил он. — На гребне — машина. Быстро на носилки!

Кравчук и Лободинский из расчета Назаренко, держа под мышками сложенные носилки, безучастно стояли рядом и ждали, чем все это кончится.

— Куда же мне ехать? — жалобно проговорил Коренко, будто его отправляют не в медсанбат, а, лишая последнего убежища, выдают врагу. — Меня же только в ногу. Легко. Я же вам еще пригожусь. Снаряды не поднесу, так с ружьем к амбразуре стану.

— Прекратить разговоры! На носилки его!

— Так он же не пойдет, — невозмутимо объяснил Лободинский, не тронувшись с места. — Мы уже пробовали. — И, глядя, как лежавший на низеньких нарах Коренко судорожно ухватился руками за крайние доски, Громов понял, что они действительно пробовали и раненого нужно отрывать силой.

— Выйдите все, — попросил Громов.

Кравчук и Лободинский повиновались. Мария чуть задержалась, сомневаясь, что ее это требование тоже касается, но потом все же последовала за бойцами.

— Послушайте меня, Коренко. Насколько я помню, вам восемнадцать.

— Девятнадцать… — светлолицый русоволосый парень этот был самым молодым в расчете, но вел себя настолько сдержанно и корректно, стараясь во всем подражать командиру орудия Назаренко, что молодости этой никто не замечал.

— Тем более, — сказал Громов. — Вы ранены и имеете право отбыть в тыл. Вас ждет машина. Пока еще ждет. Ибо завтра мы уже окажемся отрезанными от своих. Вы понимаете меня? И если мы, не раненые, еще как-нибудь сможем прорваться… по крайней мере у нас будет хоть какой-то шанс. То у вас его не будет. И ничем помочь мы вам не сможем. Ничем.

— Я останусь здесь. Возле орудия. И прикрою вас. Рана ж у меня не тяжелая. Да не могу я так: оставить вас здесь, а самому уехать! — буквально взмолился он, прикладывая руки к груди, будто вымаливая себе жизнь. Хотя на самом деле этот девятнадцатилетний парень вымаливал право умереть вместе со всеми.

Он, лейтенант Громов, сталкивался с таким впервые. Для него война только начиналась, и поведение этого бойца казалось труднообъяснимым, почти невероятным. Если бы так вел себя офицер, не пожелавший оставлять своих солдат, — это было бы понятно и оправдано. Но что заставляет обрекать себя этого раненого рядового?!

— Да оставьте вы его, товарищ лейтенант, — вдруг появился в отсеке Крамарчук. — Это ж наш хлопец, — с грустной добротой объяснил сержант. — Мы его знаем. Он всегда такой. Он нам еще пригодится.