Сергей Поляков - Партизанская искра

— До свидания. Постарайся сегодня освободить квартиру. Завтра с утра придут рабочие, — услышала она за спиной голос агронома и его грузные удаляющиеся шаги.

Александра Ильинична продолжала стоять у окна. По небу медленно плыли белые, нежные облака. Легкий ветерок ласково перебирал перламутровые листья тополей. Велико было горе женщины, тяжелые думы одолевали её. Что станет с ними завтра? Куда пойдут они, выброшенные на улицу? И когда подумала, что Володя ушел для борьбы за неё, за мать, за дочь, ей стало легче. Ведь одно, самое основное, было ясно и непреложно, что на их с Володей стороне оставалась всепобеждающая правда.

Тем временем, четверо сельчан, по приказу жандармерии, освобождали школьные комнаты. Они выносили парты и доски и складывали их во дворе. Кто-то из окна спустил большой глобус. Вслед за глобусом из окна физического кабинета один за другим упали на землю еще какие-то предметы. И вдруг из окна, наклонившись вперед, будто готовый прыгнуть, показался человеческий скелет.

— Разве можно так неосторожно? — зазвенел девичий голос.

В темноте оконного пролета замер белый скелет. Его пустые глазницы, казалось, глядели удивленно. Все, кто работал сейчас в школе, услышали этот голос.

В распахнутой настежь садовой калитке стояла девушка в белой батистовой блузке, заправленной в серую клетчатую юбку. Она стояла вся подавшись вперед, словно вот-вот готовая взлететь.

Скелет покачнулся и опустился обратно.

Девушка стремительно пересекла школьный двор и подошла к вороху учебных приборов у окна.

— Ах, дядьки, дядьки! Сколько лет мы собирали все это, старались для нашей школы, для ребят, а вы…

Невысокая, стройная, с тонкой талией, она на первый взгляд казалась хрупкой девочкой. Но в ловких, энергичных её движениях угадывалась сила.

— Ведь у вас у всех есть дети. Вот у дядька Михаила — двое, у вас, дядько Кондрат, аж четверо, а у деда Трофима внук в Киеве студент. Вы забыли, дедушка Трофим, что он тоже в нашей крымской школе учился, и вот по этим же самым приборам.

— Да мы что же… мы ж не хотели… нам тоже жалко… да вот приказали жандармы….

— Жандармы? Я понимаю, не сами вы. Все же можно осторожнее как-нибудь.

Белое лицо девушки, слегка тронутое загаром, рдело от волнения, черные смоляные полудуги бровей выпрямились, сомкнулись над переносицей. Она подняла с земли тяжелый прибор и бережно поставила в сторону.

— Ну вот, хотя бы вот так. — Она взяла из груды другой предмет и также аккуратно поставила у стены.

— Знаете, я вас попрошу, выносите через дверь и вот сюда складывайте, а я побегу подыщу место, куда спрятать. Хорошо?

Девушка увидела глобус и подняла его.

— Вот на этом шаре вся наша земля. Вот это Америка, здесь Африка, тут Азия, вот, зеленая, Австралия. А это — Европа. А вот здесь, от самого севера и аж до сих пор, а здесь от Польши до Тихого океана, — тут девушка перешла почти на шопот, — наш Советский Союз — самая великая, самая красивая и самая дорогая страна на всем свете.

Она замолчала и стояла чуть улыбаясь одними черными, как антрацит, глазами. И люди, слушавшие её, тоже улыбались. Видимо, слова девушки, сказанные так просто и задушевно, проникли в сердце. Неловко стало людям, несмотря на то, что их принудили это делать. А девушка уже совсем мягко, почтительно, как подобает говорить со старшими, сказала:

— Я скоро приду, а вы выносите, складывайте вот сюда, в сторонку, только, пожалуйста, поосторожнее.

Она приветливо улыбнулась, заговорщицки кивнула головой и пошла к калитке.

Проводив отеческим взглядом удаляющуюся гибкую, проворную девушку, дед Трофим сокрушенно промолвил:

— А в самом деле, некрасиво у нас получилось.

— Да, — протянул Кондрат, — молодец дивчинка.

— Чья она такая? — спросил дед Трофим.

— Наша, крымская, — не без гордости ответил дед Кондрат, — Ефима Попика дочка, Поля.

— Ефима Попика? Это того, за школой? Вот, вот. Хорошая дивчина.

— У вас в Катеринке, небось, нет таких, — подтрунил Кондрат.

Дед Трофим покосился на него и строго приказал:

— Давайте выносить и аккуратно складывать.

Вскоре вернулась Поля вместе с учительницей Екатериной Федоровной.

Пользуясь промежутками, когда на дворе не было ни румын, ни агронома Николенко, они вдвоем украдкой до позднего вечера таскали к учительнице приборы и муляжи и прятали их.

— Спасибо вам большое, Екатерина Федоровна, вы хорошо сделали, и многие вам спасибо скажут.

Прощаясь с учительницей, девушка задумчиво проговорила:

— А завтра знаете, какой день?

— Вторник?

— Да нет, я не об этом.

— Не знаю, о чем ты.

— Забыли? Завтра же первое сентября, начало занятий в школе.

— Забыла, — призналась учительница, — в голове сейчас все перепуталось.

— Знаете, что я думаю? Пройдет время, и снова откроется наша школа, и дети будут заниматься опять по этим приборам. Как вы думаете, Екатерина Федоровна, ведь будут?

— Я уверена, — ответила учительница и ласково погладила по голове ученицу. — Чудесная ты девушка, Поля. Прямая, ясная и честная. Только мечтательная немного, как пушкинская Татьяна. Ты ведь всегда была такая, правда?

— Может быть, — зарделась девушка и, чтобы скрыть смущение, спросила:

— Екатерина Федоровна, а если вас румыны заставят учить детей на их лад, станете?

— Думаю, что нет.

— Вот и я, если бы была учительницей, ни за что не стала. А если бы заставили, то учила так, как вы учили нас.

На следующий день Александру Ильиничну Моргуненко вызвали в жандармерию.

Она шла в полной уверенности, что объяснение с начальником будет не из приятных. Неспроста ее требуют именно после резкого разговора с агрономом.

Она старалась сосредоточиться. Необходимо было предстать перед румынским жандармским офицером спокойной и уверенной в каждом своем слове. Александра Ильинична перебирала возможные вопросы жандарма, больше всего останавливалась на одном: «где ваш муж?» и обдумывала ответ.

На цементной площадке у входной двери жандармерии стоял часовой. Зевая и переминаясь с ноги на ногу, он лениво смерил женщину взглядом и спросил:

— Что надо?

— К начальнику, — ответила Моргуненко.

Жандарм посмотрел на женщину, затем на солнце, явно недоумевая, почему так рано являются к его начальнику, и ушел доложить.

Просторный зал сельского клуба был разделен перегородками на несколько комнат. От входной двери до задней противоположной стены здания тянулся узкий коридор с двумя дверьми по обеим сторонам. Дверь вправо, куда ушел часовой, вела в приемную начальника, влево в кухню, где готовился стол офицеру и его писарю адъютанту Петре. Прямо в конце коридора виднелась в полутьме узкая дверь в кладовую, превращенную теперь в камеру для арестованных.