Сергей Поляков - Партизанская искра

— Подойди ближе.

Парфентий подошел.

— Стань тут.

Парфентий стал.

— Вынь руку из кармана! — повысив голос, приказал начальник.

По тону офицера Парфентий понял, что тот, теряя самообладание, начинает раздражаться. Но юноша не испытывал той робости, которая обычно появляется у виноватого на допросе, когда он чувствует, что все нити находятся в руках следователя. Парфентий не боялся, так как был уверен, что явных доказательств его виновности у Анушку не было. Но все же сосал червь сомнения: для чего-то ведь оставили его одного. Стало быть, разговор еще не окончен. Наоборот, он видел, что сейчас офицер более воинственно настроен, чем до сих пор. Парфентий приготовился принять на себя все, с чем мог обрушиться на него начальник жандармерии. Он был доволен, что Михаила отпустили домой. Одному было несравненно спокойнее. И вообще, он сейчас с радостью согласился бы за всех отвечать один.

Анушку молчал, глядя в окно. Потом он перевел взгляд на стоящего перед ним белокурого подростка. На мгновенье у него мелькнуло сомнение: неужели, в самом деле, этот белоголовый деревенский мальчик способен на такое дело, которое подстать взрослому. Но вдруг офицер вспомнил что-то. В глазах его дрогнули злые искорки, на лице заиграли знакомые Парфентию багровые пятна. И все лицо локотенента Анушку, казалось, становилось полнее, будто набухало злостью.

— Так ты отказываешься?

— Я ничего не знаю.

— Ты писал листовку?

— Я не писал никакой листовки.

— Тогда скажи, кто это сделал?

— Не знаю.

— Врешь!

— Я говорю правду.

— Я посажу тебя в тюрьму на пять лет!

— Я не виноват.

— На десять лет!

— Я ничего не делал.

— На двадцать пять лет! Ты забудешь, что на небе есть солнце, а на земле свободно живут люди. Забудешь, что у тебя есть отец, мать.

«Ты не проживешь двадцать пять лет, гад. Тебя убьют», — подумал Парфентий, но вслух сказал:

— О листовках я ничего не знаю, хоть убейте на месте.

Голос Парфентия прозвучал так твердо и убедительно, что Анушку потерял нить разговора, сбился совсем, и теперь каким-то другим, срывающимся голосом, крикнул:

— И убью, как паршивого щенка! Ты думаешь, я забыл рощу? Или я не знаю, что ты позавчера не был на работе? Или… ты что вчера говорил?

— Кому?

— Мне, за шахматами.

— Я не помню, — солгал Парфентий, хотя прекрасно помнил все до мелочей из того, что происходило вчера на шахматном поединке.

— Что ты сказал насчет короля?

— Просто объявил ему мат.

— Ага, объявил ему мат! А как ты это сделал?

— Как всегда делают в игре.

— Ты не хитри, что ты имел ввиду?

— То, что партия проиграна и король должен сдаться.

— И больше ничего?

— А что же еще?

У Парфентия отлегло от сердца. Самое опасное — разговор о листовках-остался позади. А насчет короля было не страшно. Они сами не больно боготворят своего монарха. Парфентий не раз слышал, как «помазанник божий» становился предметом крепких солдатских анекдотов.

— А насчет капитуляции короля ты к чему сказал?

— Это у нас всегда так. Раз партия проиграна, то король падает.

— Капитулирует? — улыбнулся локотенент.

— Ну, конечно, — улыбнулся Парфентий.

В одно мгновенье с лица Анушку слетела предательская улыбка. Брови сомкнулись, недобрым блеском сверкнули черные маслянистые глаза. Он шагнул ближе и ударил Парфентия по лицу. Но этого локотененту было мало. Ярость еще кипела в нем. Надо было как-то разрядить ее. Он размахнулся еще раз. Удар пришелся по губам. От рассеченной губы Парфентий, ощутил во рту соленый привкус крови.

— Король не будет капитулировать! Москва будет капитулировать! Слышишь, ты, щенок? Шах Москве объявлен, скоро будет мат.

«Бреши, брехло, твоя воля», — подумал Гречаный и вдруг ощутил, как поднялась в нем волна неудержимой радости. Радость была оттого, что локотенент Анушку правильно понял намек на падение короля и теперь метался в неистовой бессильной ярости. Парфентию казалось, что офицер в душе признал его, Парфентия, победу над собой, а злость и побои только подчеркивали бессилие начальника жандармерии.

Офицер походил по кабинету, затем вызвал Романенко и двух жандармов.

— Двадцать пять розог, — приказал он, — а после порки покажите его мне, я посмотрю, как он будет выглядеть.

Палачи рьяно выполнили приказание начальника и бросили Парфентия на каменный пол камеры.

Некоторое время Парфентий лежал без сознания. Потом его облили холодной водой и вытолкнули за дверь.

Шатаясь, он вышел на улицу. В голове стоял звон. Глаза застилал туман. Все как-то медленно и странно плыло вокруг, даже облака в небе казались необычайными, какими-то зеленоватыми. Исполосованная спина горела огнем. С трудом передвигая ноги, он добрел до речки, присел на колени и смыл с лица и рук запекшуюся кровь.

Домой Парфентий не торопился. Как можно дольше хотелось ему сейчас побыть одному, привести в порядок мысли. Для этого он решил идти дальним, обходным путем. Перебравшись через мосток, он пошел вдоль берега лесом по направлению к острову. Он пробовал думать, но ничего не получалось. Над всеми мыслями и чувствами владычествовало одно неуемное чувство ненависти.

Он несколько раз останавливался, подолгу сидел на пеньке или просто на порыжелой осенней траве, сидел неподвижно, ни о чем не думая, смотрел, как тихо в глубоком небе плыли зеленоватые облака, то разбредаясь. то вновь слетаясь вместе, как большие диковинные птицы.

Домашние перепугались, когда Парфентий переступил порог хаты.

— Сынок! — вскрикнула в испуге мать.

На крик со двора прибежал отец. Оба долго молчали, глядя на избитого, измученного, но слабо улыбающегося Парфентия.

Отец тихонько ощупал сына кругом и, когда коснулся спины, Парфентий тихо вскрикнул.

— Тебя били, сынку?

— Немного.

Карп Данилович недоверчиво взглянул на сына, явно преуменьшавшего свои страдания.

— Голодный ты, раздевайся, будешь кушать, — сказала мать.

— Молочка мне горячего дай, — попросил Парфентий, — есть я не хочу.

Он попытался снять с себя пиджак, но не смог. Отец помог ему раздеться. Прилипшая к телу рубашка на спине была красна от крови.

— Чем это они тебя?

— Плеткой.

Отец осторожно приподнял рубашку и лицо его стало белым-бело.

— Кто?

— Семен.

Офицер приказал.

— Кто ему позволил! — закричал отец.

Кто знал Карпа Даниловича, тот ни за что не поверил бы, что этот веселый, добродушный человек мог так измениться вдруг. Добрые, серые, всегда улыбающиеся глаза его налились кровью, побелевшие губы дрожали. От плотно стиснутых зубов на крутых скулах играли желваки, на висках бились взбухшие жилы.

— Где он, скажи? — проревел отец, кинувшись в сени за топором.