Сергей Поляков - Партизанская искра

Да нет, с ней еще не было такого. Слишком хорошо она знает свою Полю. Дочь никогда не заставляла мать волноваться. И вдруг на короткий миг мелькает мысль, что дочь тоже на фронте. И может случиться… — Нет, — отгоняет она от себя эту мысль. — Не может быть такого, чтобы ее, девочку… это уж слишком.

Дарья Ефимовна чувствует, как по всему телу пробегают холодные мурашки. Она снова прикручивает фитиль до тусклой золотистой полоски и так, с неуспокоенной в сердце тревогой, ложится в постель. И снова бесконечной вереницей тянутся тяжелые, тревожные думы. Чтобы отогнать их от себя, женщина нарочно громко рассуждает: — Нет, не может быть. Просто задержалась у Маруси в Катеринке. Время позднее и погода недобрая, да и дело молодое, девичье. Как соберутся, так тут и разговоры всякие. Время ведь у молодых быстро летит. А все-таки нехорошо так поступать с матерью. Придет — отругаю, — заканчивает она весь круг своих мыслей и роняет на остывшую подушку отяжелевшую от дум голову.

В окно тихо, нервно постучали. Дарья Ефимовна, встрепенулась.

— Кто бы это мог быть? Неужели Поля?

Нетерпеливый дробный стук в окошко повторился. Мать, не помня себя, опрометью бросилась в сени и замерла перед дверью.

Поля быстро вошла в хату.

— Потуши лампу, мама.

Мать растерянно стояла посреди хаты.

— Скорее же!

— Что случилось?

— Ничего, — тихо проговорила девушка.

— Так поздно одна из Катеринки?

— Я не одна, меня провожали. — Голос Поли слегка дрожал.

— А кто это стрелял?

— Откуда я знаю? Это в том конце села. Верно, пьяные жандармы.

«Нет, не то она говорит», — подумала мать, но больше допытываться не стала, а только глубоко, беспокойно вздохнула.

— Ты, мама, не беспокойся. Ложись спать. Я тоже сейчас лягу. Только, пожалуйста, мама, ни о чем меня не спрашивай сейчас. Я тебе все сама расскажу.

Мать покорно легла. Поля присела на лавку у стола. Слышно было, как она снимала сапоги и долго, тщательно обтирала их.

— Я лягу с тобой, мама, к стеночке, можно?

— Ложись.

Несколько минут лежали молча. Дарья Ефимовна слушала, как гулко и сильно стучало рядом сердце дочери.

— Мама, если придут, скажи, что я никуда не — выходила из дому.

У Дарьи Ефимовны похолодело внутри. Эта тревога в голосе Поли, ожидание погони, выстрелы сливались в одну грозную, неотвратимо надвигающуюся беду.

— Говори же, что случилось? — с нетерпением спросила мать.

— Мама, нас выдали. Только что мы освободили из жандармерии Митю с Мишей. Был бой с жандармами. И ты знаешь, совсем не было страшно. Я выстрелила в одного из них и убила. И так просто и легко, что рука не дрогнула.

Обняв мать, прижавшись к ней всем телом и ощутив знакомое с колыбели материнское тепло, Поля не таясь рассказала о подпольной организации, о серебряной поляне, о том, как тайком от матери вышивала знамя, поведала о последнем налете на железную дорогу и предательстве Брижатого.

Мать слушала дочь и тревога в ее душе нарастала.

— Ты не сердись на меня, мама, — сказала, помолчав, Поля. — Ты не сердишься?

Мать молчала.

— Я знаю, ты не будешь сердиться. Я ведь хотела лучшего нашим людям, всем нам.

— Я не сержусь, но мне страшно за тебя. Что теперь будет с тобой? Они ведь дознаются, кто все это сделал.

— Может быть. — Поля помолчала и вдруг тихо и решительно прошептала: — Мама, мы решили уходить из Крымки.

— Кто — вы?

— Все комсомольцы. Нам теперь здесь нельзя оставаться.

— А куда же вы? В другое село?

— Нет, мама. В савранские леса, к партизанам. Там теперь много наших. Будем бороться вместе с ними. Вот только тебе без меня трудновато придется. Но ты потерпи. Теперь много матерей терпят.

— Значит, совсем уходишь?

— Зачем? Временно. Скоро наши придут и вернемся.

— За правду и потерпеть не страшно. Гораздо хуже сашкиной матери, коль сын у нее предатель.

Поля еще крепче прижалась к матери.

— Спасибо тебе, мама.

В хате стало тихо. Мать слушала, как у самой ее груди билось сердце дочери и сердцем матери понимала, что настанет минута, когда она потеряет и дочь — последнее, что осталось у нее в жизни. Ей казалось, что эта минута близка. Она прислушивалась, ожидая, что вот-вот заколотят в дверь, войдут грубые, пьяные полицаи и уведут дочь — ее единственную радость и утешение. И безмерной тоской занималась душа, и глаза заволакивал туман. И казалось ей, что из каждого угла темной хаты не нее глядят страшные глаза одиночества.

Начальнику жандармерии удалось спастись. Воспользовавшись суматохой, он успел выскочить из кабинета и укрыться в дальней темной комнате. Все это время Ачушку сидел в углу за диваном, дрожа от страха и слушая, как треснул выстрел, кто-то вскрикнул и грохнулось на пол тело. Затем напавшие сбивали замок с двери камеры и уводили арестованных партизан. И только когда все это кончилось и в коридоре стихло, Анушку выскочил из своего укрытия. Выбежав в коридор и выглянув на улицу, он увидел четверку людей, которая уходила через рощу вниз к речке. Он выстрелил несколько раз вслед уходящим. Но в ответ совсем рядом цокнула о притолоку двери пуля, и перепуганный Анушку снова спрятался.

Когда полицейские и примкнувшие к ним жандармы, прекратив преследование шестерых комсомольцев, вернулись в жандармерию, локотенент Анушку стоял на пороге входной двери, держа в руке пистолет. Вид у него был воинственный. Черные глаза блестели из темноты.

— Где бандиты? — строго спросил он.

— Скрылись, домнул локотенент, — ответил жандарм глухо.

— Как скрылись?

— Рассыпались по селу.

— Почему дали уйти? Почему не задержали, не перестреляли, наконец, как собак?

— Мы пытались это сделать, домнул локотенент, но не могли, — оправдывался жандарм.

— Почему? — раздраженно спросил начальник.

— Силы неравны, господин локотенент, — присоединил свой хриплый голос Семен Романенко. — Партизан было человек пятнадцать и все хорошо вооружены.

— У них гранаты, домнул локотенент, — чувствуя на своей стороне перевес, доказывал жандарм.

— Есть убитые? — спросил жандарм.

— Да. Двое солдат убито.

— И нашего одного полицейского убили, и Брижатого тоже, — пробормотал Романенко.

— Война, Семен, — развел руками Анушку, — а на войне не могут не убивать.

Голос офицера дрожал, выдавая еще несхлынувшее волнение и пережитый страх. Анушку поежился, будто от холода, и каждый из стоящих на минуту представил для себя эту возможность бесславной собачьей смерти.

Стояли, переглядываясь между собой и пугливо озираясь по сторонам, будто смерть караулила их из-за угла.

— Куда же они все-таки могли деться? — прервал молчание Анушку.

— Они здесь, в селе, конечно, домнул локотенент.