Дэвид Бениофф - Город

Коля хлопнул меня по спине и похабно осклабился — будто в самый череп мне заглянул:

— Замечательная девушка, а? Хотел бы с ней попробовать?

Я ничего не ответил, но Коля, похоже, привык к монологам.

— Секрет победы над женщиной — рассчитанное пренебрежение.

— Что?

— Это Ушаков. Из «Дворовой псины». Ой, погоди, ты же не читал. — Коля вздохнул — его раздражало мое невежество. — Твой отец был литератор, а тебя оставил неучем. Прискорбно.

— Не трогай моего отца, а?

— Главный герой — Радченко — великий любовник. Со всей Москвы к нему приходят люди просить совета в завоевании сердец. А он даже с постели не встает — просто лежит весь день и пьет чай…

— Как Обломов.

— Ничего не как Обломов! Почему все говорят всегда «как Обломов»?

— Потому что это вылитый Обломов.

Коля остановился и посмотрел на меня сверху вниз. Он был на голову выше и раза в два шире в плечах. Он просто нависал надо мной, и глаза его метали молнии.

— Да каждый остолоп университетский знает, что Гончарову до Ушакова — как до неба. Обломов — ничтожество. Обломов — нравственный урок для буржуазии, такой пустячок дают читать детишкам, чтоб не выросли лентяями. А Радченко… Радченко — один из величайших героев русской литературы. Он, Раскольников, Безухов да еще, может, я не знаю, Чичиков…

— Ты плюешься.

— Заслужил, значит.

Я не сбавлял шага, и Коля, хоть и в раздражении, со временем подстроился. Нас свела судьба, ничего не попишешь. До вторника мы с ним практически женаты.

За ледяной Невой, припорошенной снегом, на сером шпиле Петропавловского собора по-прежнему восседал ангел, хотя говорили, будто вермахт пообещал Железный крест тому артиллеристу, кто его собьет. Коля подбородком показал на Петроградскую сторону:

— Я в крепости служил, когда разбомбили зоосад.

— Я слыхал, по городу бабуины разбежались и уссурийский тигр…

— Сказки. Никто никуда не разбежался.

— Может, некоторые? Откуда ты знаешь?

— Никто не убежал. Если хочешь себя утешать на сон грядущий, валяй, только это враки. — Он сплюнул. — Фрицы спалили его до основания. Слониха Бетти… Я ее очень любил. В детстве, бывало, все время ходил на нее смотреть. Как она умывалась — воды в хобот наберет и душ себе устраивает… Изящная такая была. Здоровенная, ни за что не скажешь, сколько в ней было изящества.

— Умерла?

— А я о чем? Там все погибли. Но Бетти долго умирала. Стонала несколько часов… Я на посту как раз стоял, так хотелось сбегать туда и пристрелить, прямо в сердце. Чтобы все закончилось. Хуже нет, когда слон умирает. До Сенного рынка идти было долго — километров шесть, по Литейному мосту, мимо Летнего сада, где топорами посрубали вязы и дубы, мимо Спаса на Крови с его изразцовым фасадом и устремленными ввысь луковицами. Его выстроили на том месте, где Гриневицкий пролил кровь императора и свою. Чем дальше на юг мы продвигались, тем больше людей было на улицах. Укутанные в три слоя одежды, они боролись с ветром, а лица у них были сморщенны, изможденны и мертвенно-бледны от нехватки железа. На Невском магазины не работали уже давно. Мы видели двух старух, обеим за шестьдесят. Они шли очень медленно, касаясь друг друга плечами и не сводя глаз с панели, чтобы не наступить на замерзшую лужу, которая их прикончит. Мужчина с роскошными моржовыми усами нес белое ведро черных гвоздей. Мальчишка лет двенадцати тащил за собой на веревке санки. На санках лежало завернутое в одеяло тело, и по утоптанному снегу скребла босая бескровная нога. Всю улицу перегораживали ряды бетонных надолбов против вражеских танков. Трафарет на стене гласил: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна».

До войны Невский был сердцем города. Выстроили его так, чтобы он затмевал великолепные проспекты Лондона и Парижа: киоски на панели торговали цветами вишни и шоколадными конфетами, старые приказчики в фартуках за прилавками Елисеевского магазина резали копченую осетрину и раскладывали собольи меха. Над всем высилась каланча Городской думы, и ее часы извещали, насколько все опаздывают к своему будущему. Мимо, сигналя, проносились черные «эмки» — везли партийцев с одного собрания на другое. Даже если у тебя ни на что не было денег и особо некуда идти, по Невскому хорошо было просто гулять. В июне солнце не заходило до полуночи, и никому не хотелось впустую тратить дневной свет. Самые хорошенькие девушки Питера глядели в витрины модных магазинов, оценивали новейшие фасоны платьев, чтобы дома сшить себе такое же, если удастся стащить материи на работе. А ты наблюдал за девушками, и даже если ни слова им не говорил, если смотрел издалека…

— Ты ведь целочка, правда? — спросил Коля, прервав ход моих мыслей в такой невообразимый миг, что мне стало страшно от его проницательности.

— Я? — глупо переспросил я. — Ты о чем это?

— Я о том факте, что с девушкой ты никогда не спал.

Иногда понимаешь, что врать нет смысла: игра окончена, не успев начаться.

— Тебе какое дело?

— Послушай, Лев, давай не будем ссориться, а? Что скажешь? Нам с тобой держаться вместе, пока яйца не найдем. Давай лучше останемся друзьями. Ты, похоже, человек интересный. Вспыльчивый немного, угрюмый, как все евреи, но ты мне нравишься. И если б ты все время так рогами не упирался, я мог бы тебя чему-нибудь научить.

— Насчет девчонок?

— Да, насчет девчонок. Насчет литературы. Насчет шахмат.

— А тебе сколько — девятнадцать? Чего ты выставляешься? Такой знаток всего на свете, а?

— Мне двадцать. И я не знаток всего на свете. Только девушек, литературы и шахмат.

— И все?

— М-м… Ну еще танцев. Я отлично танцую.

— На что в шахматы сыграем?

Коля глянул на меня и улыбнулся. Выдохнул, и пар облаком заклубился у него над головой.

— На твой немецкий нож.

— А мне что?

— А тебе ничего. Ты не выиграешь.

— А если, скажем, выиграю?

— У меня еще есть грамм сто колбасы…

— Сто грамм колбасы за нож немецкого летчика? Это вряд ли.

— У меня открытки есть…

— Какие открытки?

— С девчонками. Француженками. По ним научишься всему, что надо.

Открытки с французскими девушками — да, за такой приз сыграть можно. Потерять нож я не боялся. В Питере много таких, кто обыграет меня в шахматы, но их всех я знал по именам. Отец у меня был чемпионом города, еще когда учился в университете. А по четвергам и воскресеньям я с ним ходил в шахматный клуб «Спартак» во Дворец пионеров. Когда мне исполнилось шесть, инструктор клуба объявил, что у меня талант. Несколько лет я был лучшим игроком среди юниоров — завоевывал ленты и медали на турнирах по всей Ленинградской области. Отец гордился, хотя в его богемных кругах и не было принято переживать из-за соревнований; и выставлять мои призы в квартире он никогда не разрешал.