Дэвид Бениофф - Город

Солдаты завели нас на крыльцо, где на метр с лишним были навалены мешки с песком — пулеметное гнездо. У пулемета сидели двое бойцов, курили одну самокрутку на двоих. Коля принюхался и с тоской посмотрел на хабарик.

— Табак настоящий, — сказал он, когда конвоиры вталкивали нас в двери. Раньше я во дворцах не бывал — только читал про них. В романах описывались балы с танцами на паркете, слуги разливали суп из серебряных супниц, строгий отец семейства среди книжных шкафов в кабинете предупреждал рыдающую дочь, чтоб не связывалась с безродным мальчишкой. Однако старый особняк Долгоруковых величественно смотрелся только снаружи; внутри же по нему прошлась революция. Мраморный пол испакостили тысячи грязных сапог — полы здесь не мыли уже много месяцев. У плинтусов отставали закопченные обои. Никакой старой мебели не сохранилось, никаких картин или фарфоровых ваз — стены и полки красного дерева были голы.

Из комнаты в комнату сновали десятки офицеров в мундирах, бегали вверх-вниз по двойной лестнице — уже без перил, которые, видимо, пустили на растопку вместе с балясинами. Форма у всех офицеров была не красноармейская. Коля заметил, куда я смотрю:

— НКВД. Наверное, думают, что мы шпионы.

И без Коли было понятно, что НКВД. С малых лет я знал, как выглядят их мундиры — синие фуражки с малиновыми околышами, пистолеты «ТТ» в кобурах. Я научился опасаться их «паккардов», что стояли у ворот Дома Кирова, урча моторами, «черных воронков», в которых из дому увозили какого-нибудь несчастного. Только на моей памяти НКВД арестовало у нас в доме человек пятнадцать. Иногда арестованные через несколько недель возвращались — обритые наголо, лица бледные и безжизненные; при встречах на лестнице отводили взгляды и ковыляли к своим дверям. Сломленные, возвращались домой и понимали, должно быть, как им повезло, хотя отнюдь не радовались, что выжили. И они знали, что случилось с моим отцом, — потому и не смотрели в глаза.

Конвойные подталкивали нас и дальше, до застекленной террасы в самой глубине. Из высоких двустворчатых окон до полу открывался прекрасный вид на Неву и мрачные бесстрастные жилые дома на Выборгской стороне. За простым деревянным столом посреди этой веранды сидел пожилой человек. Плечом он держал возле уха телефонную трубку и что-то записывал карандашом в блокноте.

Мы остановились в дверях, а он на нас посмотрел. Похож на бывшего боксера — шея толстая, нос свернут набок и сплющен. Веки набрякшие, под глазами черные круги, а на лбу глубокие морщины. Седые волосы подстрижены очень коротким ежком. На вид ему было лет пятьдесят, но он запросто мог бы встать со стула и избить нас до смерти, даже не помяв мундира. В петлицах у него виднелось три шпалы. Я точно не знал, что они означают, но трех шпал во дворце больше ни у кого не было.

Человек отбросил блокнот на стол, и я увидел, что ничего он не записывал — просто рисовал крестики, снова и снова, и так изрисовал всю страницу. Меня это почему-то перепугало больше, чем его мундир или боксерская физиономия. Рисовал бы девушек или собачек — я бы понял. А тут — одни кресты.

Он смотрел на нас с Колей, и я знал — оценивает. Выносит приговор за наши преступления, приговаривает к смерти, а сам слушает голос в трубке.

— Ладно, — сказал он наконец. — Исполните к полудню. Без разговоров.

Повесил трубку и улыбнулся нам. Улыбка на его роже смотрелась так же нелепо, как и сам этот человек и его некрашеный деревянный стол на шикарной веранде старого роскошного дворца. У капитана госбезопасности — а я уже сообразил, что это, должно быть, тот самый, о ком ночью говорили солдаты, — была чудесная улыбка, зубы удивительно белые, и грубое лицо его все осветилось. Оно уже не грозило — оно приглашало.

— Дезертир и мародер! Ближе, ближе подходите, и наручники нам ни к чему. По-моему, ребятки буянить не станут. — Он махнул конвойным, те с неохотой достали ключ и сняли с нас оковы.

— Я не дезертир, — сказал Коля.

— Да? Свободны, — сказал капитан солдатам, на них даже не глянув. Те отдали честь и вышли.

Мы с капитаном остались одни. Он встал и подошел к нам. Кобура на поясе хлопала его по ноге. Коля стоял очень прямо, словно по стойке смирно перед офицером на смотру, и я, не зная, что делать, тоже выпрямился. Капитан подходил, пока едва не столкнулся с Колей нос к носу:

— Не дезертир, однако твоя часть сообщила, что ты пропал, а взяли тебя в сорока километрах от того места, где ты должен был находиться.

— Ну, объяснить это просто…

— А ты… — капитан повернулся ко мне, — на твою улицу опустился немецкий парашютист, а ты не сообщил органам. Решил сам поживиться за счет государства. Тоже можешь просто объяснить?

Мне хотелось воды. Во рту так пересохло, что он будто весь в чешуе был, как ящеричная кожа, а перед глазами уже скакали искорки.

— Ну?

— Извините.

— Извините? — Он пристально посмотрел на меня и рассмеялся: — Ну что ж, просишь прощения — тогда ладно, тогда все хорошо. Раз попросил прощения, это самое главное. Знаешь, парень, сколько народу я расстрелял? Не по моему приказу кто-то кого-то шлепнул, а я сам, вот из этого «ТТ»?.. — Он хлопнул по кобуре. — Угадай. Не вышло? Это правильно, потому что я сам не знаю. Сбился со счета. А я из тех, кто предпочитает все знать. Я за всем слежу. Я точно знаю, сколько баб выеб — достаточно, уж поверь мне. Вот ты симпатичный парнишка, — сказал он Коле, — но попомни мои слова, у тебя столько не будет, хоть до ста лет доживи. Что вряд ли.

Я глянул на Колю — сейчас сморозит какую-нибудь глупость, и нас обоих шлепнут. Но Коле в кои-то веки сказать было нечего.

— «Извините» — так учителю в школе говорят, когда мелок сломают, — продолжал капитан. — Извинения от мародеров и дезертиров не принимаются.

— Мы думали, у него еда найдется.

Капитан долго на меня смотрел.

— Нашлась?

— Коньяку чуть-чуть. Или бренди… а может, шнапс.

— Каждый день за подделку продовольственных карточек мы расстреливаем десяток человек. И знаешь, что они нам говорят перед расстрелом? Что они хотели есть. Само собой, они хотели есть! Все хотят есть. Но воров мы все равно будем расстреливать.

— Я ж не у наших крал…

— Ты крал государственную собственность. Что взял?

Я мялся, сколько мог.

— Ножик.

— Ага. Честный вор.

Я присел и отстегнул ножны от лодыжки. Отдал нож капитану. Тот осмотрел немецкую кожу.

— И у тебя это было с собой всю ночь? Никто не обыскивал? — Он выматерился на выдохе — видимо, устал от всеобщей бестолковости. — Чего тут удивляться, что мы проигрываем войну. — Он вытащил нож и присмотрелся к гравировке: — «Кровь и честь». Ха… Ебать их в жопу, блядиных сынов. Умеешь?

— Что?

— Ножом пользоваться. Резать сплеча, — он показал, вспоров сталью воздух, — лучше, чем колоть. Труднее защититься. Цель в горло, а если не получится — в глаза или живот. В бедро тоже неплохо: там артерии. — Наставление сопровождалось живой демонстрацией. — И не останавливайся, — сказал капитан. Танцуя, он подошел почти вплотную; сталь сверкала. — Не прекращай — пусть нож все время движется, противник тогда перейдет к обороне. — Он сунул нож обратно в ножны и кинул мне: — Оставь себе. Пригодится.