Аурел Михале - Тревожные ночи

Рассказчик умолк и посмотрел в сторону переправы. Два санитара склонились над пограничником, чтобы перенести его в вытащенную на берег лодку.

— Костя! — крикнул он.

Потом неуверенным шагом, словно пьяный, подошел к переправе. Опустился на колени перед пограничником и приподнял его голову. Руки Кости, словно сломанные крылья, безжизненно упали по сторонам. Солдат с рукой на перевязи испуганно вскрикнул, и все его тело затряслось от сдерживаемых рыданий. Потом, словно не веря тому, что случилось, он стал трясти тело пограничника и громко кричать:

— Костя!.. Дружок!.. Браток! Костя!

Костя не дышал. Смерть настигла его здесь, на берегу Муреша, под несмолкаемый шепот волн. Человек с рукой на перевязи тяжело вздохнул. Потом поднялся и вытер рукавом слезы. Снял фуражку и здоровой рукой медленно осенил себя крестным знамением. Мы, раненые, кто как мог, подползли к ним. Смерть Кости глубоко потрясла всех.

Подойдя поближе, я увидел широко раскрытые глаза пограничника. Его уже остекленевший взгляд по-прежнему светился таким же суровым, мрачным, стальным блеском. Этим взглядом он смотрел на наступающих фашистов, и этот взгляд не смогли изменить даже предсмертные мучения…

Каждый раз, когда мне доводится бывать под вечер в поле, я растягиваюсь на земле лицом кверху и слежу, как на созревающие нивы опускаются сумерки. Заволакивая горизонт, незаметно подкрадывается темнота. Далеко в небе одна за другой появляются звезды. Где-то поблизости, в хлебах, вдруг застрекочет кузнечик, а из клевера послышится звонкая песня перепела. Сухо протарахтит в сторону села телега, постепенно затихнет цокот копыт лошади. На землю опускается ночная тишина. И тогда ощущаешь, как все погружается в глубочайшее молчание охваченной сном природы. Утихает ветерок, а вместе с ним умолкает и мечтательный шелест колосьев. В воздухе стоит сладковатый запах созревающих хлебов. Кажется, что время остановилось. И слышится лишь бесконечный шепот нивы да теплое дыхание земли. В душе более чем когда-либо пробуждается радость, любовь к жизни. И всегда в такие мгновения я вспоминаю о Грише.

Десять лет прошло с тех пор, а кажется, все это было вчера. И как-то не верится, что его уже больше нет. Образ этого человека всегда со мной. Каждый раз при воспоминании о нем у меня больно сжимается сердце. Память о Грише у меня связана с воспоминанием о самом тяжелом переживании в моей жизни. Грише обязан я своей жизнью, а этого забыть нельзя.

Я помню, как после 23 августа 1944 года мы отбросили немцев до самого Муреша. На его спокойных прозрачных волнах, покачиваясь, медленно плыли, словно с презрением сброшенные осенью, первые пожелтевшие листья. Укрывшись в прибрежном кустарнике, мы лежали на берегу и следили за скрытым передвижением немцев на другой стороне реки. Уже несколько дней на всем фронте стояла тяжелая, гнетущая, предвещающая бурю тишина. В одну из ночей, ближе к рассвету, наш батальон поротно стал форсировать реку. Немцы спохватились лишь в тот момент, когда мы уже были перед их окопами, и тогда началась короткая, страшная, молчаливая схватка. Действуя штыком, мы выбили их из окопов и, не теряя времени, передвигаясь по-пластунски, заняли лежавшую перед нами высоту. Это была высота 495, которую необходимо было любой ценой удержать до утра, пока наши и советские части не форсируют Муреш немного выше, как раз напротив небольшого лесочка. План был довольно прост: немцы не захотят мириться с занятием господствующей высоты на берегу реки и бросят против нас свои основные силы, а в это время наши и советские части нанесут основной удар в другом месте, во фланг.

Однако, кроме первых двух рот, реку не смог перейти больше ни один человек. В то время, когда мы взяли траншеи и перевалили через высоту, весь фронт немцев, словно чудовищная машина, пришел в движение. Снаряды с остервенением рвали берега реки, а по поверхности воды, точно град, хлестал свинец. Вся немецкая артиллерия вела яростный огонь по месту переправы. Мы отползли за высоту, с опаской поглядывая на то, что творилось позади нас. А там глухо ревели пушки, бешено трещали пулеметы, взявшие берег под перекрестный огонь. Мы быстро окопались и стали ждать.

— Теперь им не до высоты, — прошептал мне связной, неотрывно следовавший за мной. — Сначала они отрежут нас от реки, а уж потом примутся долбить высоту.

Я уже давно разгадал этот замысел немцев. Внимательно осмотрев расстилавшийся перед нами скат, я понял, что гитлеровцы направят свои основные силы по лежащей перед моей ротой ложбине. Необходимо было принять срочные меры по организации обороны. Я пополз от одного окопа к другому, проверяя огневые точки и напоминая людям о приказе во что бы то ни стало удержать высоту. Добравшись до двух пулеметов, я приказал пулеметчикам взять под перекрестный огонь ложбину. Когда я возвратился в свой окоп, меня охватило лихорадочное беспокойство. От мучительного ожидания, от сознания того, что вот-вот должен начаться бой, в котором ставкой была победа или смерть, нервы напряглись до предела. Стараясь отвлечься от неприятных размышлений, я начал аккуратно раскладывать на бруствере обоймы автомата. Рядом связной вынул из сумки гранаты и положил Их одну подле другой так, чтобы они были под рукой. Я с нетерпением ожидал, когда наладят связь. А в голове то и дело вертелась мысль: «Достаточно ли боеприпасов, переправили ли орудия и минометы?» Вдруг немецкая артиллерия перенесла огонь и стала бить по высоте. Высота сразу же превратилась в кипящий котел. Спереди, сзади, между нами, рвались снаряды. Земля сотрясалась и стонала от взрывов. Нас осыпало осколками, окутывало огнем и облаками пепла.

Появились первые раненые. Мы переносили их на дно окопов, так как через реку не пролетела бы сейчас даже птица.

Обстрел продолжался до полудня, затем огонь почти полностью сконцентрировался на участке моей роты. Дым от разрывов, как туча, сползал по ложбине, временами скрывая ее от нас. Тогда-то я и увидел первые силуэты немцев. Взглянул в бинокль и застыл. В сизом дыму на высоту ползли гитлеровцы. Я чувствовал, как на моем лбу выступили капли холодного пота, инстинктивно ощупал диски и сжал рукой автомат… Как раз в этот момент из грохота взрывов появился человек и прыгнул в окоп. Его рука с силой сжала мое плечо. Я обернулся… Это был Григорий Петрович Белушкин, советский офицер связи при нашем батальоне. Увидев его, я очень обрадовался и подвинулся, освободив ему место рядом с собой.

Мы познакомились с ним еще в боях под Пэулештским лесом, где в первые дни после 23 августа 1944 года шли бои за ликвидацию окружения города Плоешти. Гриша перешел Муреш с ротой, расположенной слева от нас. Я знаком подозвал связного, который немного понимал по-русски, и стал ждать, когда запыхавшийся Гриша отдышится. Затем советский офицер взял бинокль и показал мне на ложбину.