Стефан Гейм - «Крестоносцы» войны

Но эта военная башня из слоновой кости, в которой замкнулся Фарриш, создавала для Уиллоуби дополнительные трудности при решении стоявших перед ним практических задач. Его чувство субординации подвергалось серьезному испытанию. Честолюбивые стремления Фарриша вступали в противоречие с реальными возможностями, которыми располагал Уиллоуби; а власть Фарриша над Уиллоуби была неограниченной. Генерал восторгался разрушениями, причиненными Креммену на последних этапах битвы за Рур: «Мы им показали, Кларенс!» — и ничуть не задумывался о том, что эти самые разрушения мешали Уиллоуби, главе местной военной администрации, ставить рекорды в условиях мира, как Фарриш ставил их в условиях войны. Стоило Фарришу узнать, что в каком-нибудь другом немецком городе, пострадавшем меньше Креммена, уже ходят трамваи, — он требовал, чтобы и у него ходили трамваи, хотя бы на участке всего в две-три мили.

— Мне нужен порядок! Мне нужно, чтоб начиналась жизнь! — Эти слова, произнесенные скрипучим повелительным голосом генерала, постоянно звенели в ушах Уиллоуби. А за этим слышалось: «И скорей, чем везде, и в больших масштабах, чем везде!» Неудивительно — ведь он сам вбил генералу в голову эту навязчивую идею. Военная слава — вещь хорошая, но в Штатах легко забывают. Фарришу нужно подумать о новой карьере — политической: сенатор, губернатор, а может быть, и больше. Одним словом, Уиллоуби не знал ни минуты покоя, постоянно должен был укреплять свои позиции перед Фарришем, постоянно изобретать какие-то мероприятия, которые ничего по существу не разрешали, но по крайней мере доставляли генералу некоторое удовольствие.

А Уиллоуби пора было подумать о собственном будущем.

С каждым днем это будущее становилось все более и более осязаемым. Условия работы заставляли его тесно соприкасаться с гражданской жизнью — пусть это была жизнь чужой, побежденной страны. Являвшиеся в качестве просителей дельцы, адвокаты, чиновники, все те, чье политическое и экономическое благополучие зависело целиком от милости Уиллоуби, вызывали в нем тревожные мысли о том, что ждет его самого через какой-нибудь год — по возвращении в Штаты. Он подумывал даже, не остаться ли навсегда с оккупационной армией — лучше быть щукой в пруду, чем карасем в океане. Но он знал, что рано или поздно пруд высохнет: оккупация Германии не будет длиться вечно. Он читал американские газеты, читал письма от Костера, старшего компаньона фирмы «Костер, Брюиль, Риган и Уиллоуби», и с ужасом убеждался, что необходимо поскорей возвратиться в Америку, поскорей ринуться в общую драку за прибыли реконверсии, за места, положение, клиентуру, за все то, от чего зависит успех в послевоенном мире. А он завяз здесь, в Креммене, скованный по рукам и ногам своей верностью и преданностью Фарришу, и пока он будет тут сидеть, другие успеют расхватать все лучшие куски — разве только он сумеет еще отсюда, из Креммена, может быть, с помощью Фарриша, обеспечить себе солидный трамплин для прыжка в самую гущу потасовки. С тоской думал он о деле Делакруа. Ах, если бы ему удалось тогда связать князя Березкина с интересами «Амальгамейтед стил»!… Но Иетс все испортил.

Уиллоуби вкладывал в работу весь опыт мелкой политической игры, все навыки в искусстве компромисса, все личное обаяние, на которое он был способен. Но этого оказывалось мало. Он совсем извелся, выходил из себя при малейшем возражении. Штаб союзного командования засыпал его противоречивыми директивами. От него требовали проведения денацификации, приказывали ему уволить из немецкого гражданского управления всех членов нацистской партии. Но от него требовали бесперебойной работы административного аппарата, а в этом ему могли помочь только те самые люди, которых он должен был выгнать. От него требовали пуска ринтеленовских заводов («Сталь!» — долбили ему в уши. — «Германии нужна сталь!»), но неизвестно было, кто хозяин этих заводов и кто должен управлять ими.

В конце концов он убрал со своего стола все инструкции, приказы и директивы и провозгласил: «Креммен — это я»! — и тут же торопливо оглянулся: не слышал ли кто? — чтобы в этом случае добавить: «По согласованию с генералом Фарришем».

После этого он окончательно выбрал себе бургомистра — четвертого по счету.

Возьмите рабочую лошадь, привыкшую пахать, и вместо плуга впрягите ее в кабриолет. Она растеряется, ей будет не по себе, и рысью она все равно не побежит.

Примерно так чувствовал себя Трой в роли начальника отдела общественной безопасности при Уиллоуби, когда это назначение утратило прелесть новизны. Иногда он задавал себе вопрос: почему, собственно, Уиллоуби выбрал именно его? Впрочем, для объяснения достаточно было взглянуть на Люмиса, которого Уиллоуби выпросил у Девитта и поставил руководить экономикой — Wirlschaft, как это называют немцы. Люмис не больше разбирался в экономике крупного центра сталелитейной промышленности, чем Трой — в организации полицейского аппарата, который он возглавлял. Руководители остальных отделов военной комендатуры были подобраны столь же удачно.

«Ну и черт с ним — я, значит, не хуже других, — решил в конце концов Трой, — и спасибо Уиллоуби, что он дал мне хоть какое-то занятие». Свою благодарность Трой проявил на деле. Он рьяно принялся за работу, произвел чистку полиции, выгнал полицейпрезидента, который был пережитком нацистского режима, и посадил на его место инспектора, ушедшего на пенсию еще в 1930 году и, следовательно, не зараженного нацизмом. Он распорядился перекрасить в синий цвет мундиры обновленного полицейского корпуса и заказал блестящие металлические бляхи, изготовленные Люмисом в точном соответствии с нью-йоркским образцом. Все эти достижения венчал, в глазах Уиллоуби, смотр полицейских сил, учиненный Фарришем.

Если бы Трой на этом успокоился, вез бы потихоньку свой кабриолетик и, как Люмис, учтиво поддакивал Уиллоуби на бесконечных совещаниях, жизнь его текла бы мирно и счастливо. Но Трою был чужд подобный вид счастья. Троя заедала совесть.

Креммен, с его полуразрушенными домами, разбитыми дверьми и окнами, был сущим раем для воров. Война и нацистские нравы подорвали общепринятую мораль; разруха, голод, безработица приучили рядового обывателя хватать, что плохо лежит. Кроме того, в городе было много уголовников, бывших заключенных концлагерей; все они имели зуб против тех, кто наживался при нацизме. Правила военного положения никого не смущали. Попробуй-ка среди развалин поймать нарушителя! Ночью к кражам прибавлялись и убийства.

Трою было ясно одно: тут задача, которой не разрешить полицейскими мерами, будь то американская полиция или немецкая. Он пошел к Уиллоуби.