Стефан Гейм - «Крестоносцы» войны

— Не знаю. Нам не говорят.

— Я вас больше не увижу? — спросила она тихо и раздельно.

— Нет, Тереза.

Она, казалось, ждала. Он не знал, что еще сказать. Он, конечно, знал, что хотел бы сказать: «Такова жизнь, сегодня — последняя возможность, и дураки мы будем, если упустим ее».

— Это было, как сон, — сказала Тереза.

Ну, конечно. Чего же от нее ждать. Она очень молода, моложе своих лет. А не заговори она про какой-то сон, ведь он, вероятно, выложил бы ей свои соображения.

— Или как стихи, — сказала она. — Наше знакомство, встречи, прогулки…

Стихи. В Париже, летней ночью, на бульваре Монпарнас. Ну и романтика! И он поддался ей. Нет, не то чтобы поддался, просто он не мог заставить себя говорить с этой девушкой начистоту.

— Стихи-то не оконченные? — улыбнулся он.

Она серьезно кивнула головой.

— Но красивые. Вы были очень добры ко мне.

Он потягивал жиденький, переслащенный лимонад. Такой же вкус, как у их «романа». Никому и никогда он не сможет об этом рассказать. Его подняли бы на смех.

Она думала о том, что он опять уезжает на фронт. В него будут стрелять. Она сама была на баррикаде, была на площади Согласия, она знала, что такое свист пули и что такое страх. Но ее страх потонул в радостном подъеме дня победы, в сознании высокой цели их борьбы и в ужасе того, что произошло с ней позднее, в отеле «Скриб». Так, вероятно, бывает в бою: чувство долга заставляет позабыть о страхе.

Но страх за этого человека останется с нею; ничто не облегчит его тяжести. Если б можно было стать совсем маленькой, забраться к нему в карман и быть с ним, тогда ей не было бы страшно. И еще была жалость. Он уедет на фронт, и ему будет очень одиноко, потому что такой уж он человек. Ее мало трогало, какие воспоминания он унес из далекого прошлого; они уже бессильны развеять его одиночество. Вот если бы он знал последнюю строчку стихотворения, завершающую рифму, после которой все становится понятным и законченным, и на сердце легко…

А почему бы и нет? Ведь это так просто?

Ее жестоко обидели, и обида не прошла до сих пор. Но в этом человеке много нежности, он не разбередит чуть затянувшуюся рану.

Она сказала:

— Комната у меня некрасивая. У меня совсем нет денег. Но если вы хотите зайти…

Ее откровенность внушила ему глубокое уважение. Он не сразу нашел нужный ответ. Нельзя было сказать «Ясно, милашка, пошли!» или «Я люблю тебя». Нужно было равняться по той высоте, на которую Тереза подняла их отношения.

Он сказал:

— Спасибо.

Они пошли по бульвару, невольно шагая в ногу. Иетс ощущал ее близость так остро, что подумал: «Никогда еще никто не был мне так близка. Он ощущал в ней уверенность и радость, и ему самому становилось радостно и легко.

Комната оказалась еще хуже, чем он мог себе представить по ее словам, — в третьеразрядной гостинице, обставленная мебелью, уже не пригодной для заведения второго разряда.

И все же кое-какие черточки словно хотели искупить неприглядное прошлое этой комнаты и напомнить о том, что нынешняя хозяйка считает ее своим домом. На шатком крашеном комоде, сохранившем отпечатки множества рук, стоял стакан с цветами — едва раскрывшиеся бутоны белых, красных и чайных роз. Между двумя литографиями религиозного содержания — от пыли, осевшей на стекло и потрескавшиеся золоченые рамы, их дешевая безвкусица не так бросалась в глаза, — висела хорошая репродукция с картины Ренуара, на которую Тереза сейчас же указала, как на свою собственность. Но эти черточки не могли сгладить впечатления бедности, ядовитым запахом которой тянуло от выцветших, рваных обоев и жалких остатков коврика у кровати.

Иетс решил, что оставит ей денег; она сильно нуждается, а он уж сумеет сделать так, чтобы не оскорбить ее.

Он снял китель, повесил его на стул и помог ей снять жакет. Она казалась растерянной и смущенной.

— Ну что, не очень плохо? — спросила она.

— Я бывал во многих комнатах хуже этой, — ответил он с улыбкой, чтобы ободрить ее.

— У меня и книги есть, — сказала она, — только немного. Я почти все свои вещи распродала. Сейчас все так дорого…

Иетсу не улыбалось поддерживать разговор на тему об экономических затруднениях Франции. Он чувствовал, что должен тактично и тонко взять на себя инициативу.

Он положил руки на плечи Терезе и посмотрел ей в глаза. Едва заметно, словно против воли, она подвинулась ближе к нему. Тогда он обнял ее.

И вдруг с потрясающей ясностью она опять все вспомнила. Если бы только он заговорил, сказал бы слово, чтобы разбить это наваждение, как камень разбивает отражение в воде. Но он молчал, и в ней что-то увяло, словно разом засох и свернулся большой зеленый лист.

Она сказала едва слышно:

— Я не могу.

— Но что случилось, родная, почему?…

Она отстранилась от него.

Он замолчал, посмотрел на нее в надежде понять, но ничего не понял…

Он улыбался озадаченно, но все еще терпеливо. А она видела перед собой Люмиса. И все больше удаляясь от Иетса, она в то же время думала: это ужасно, я люблю его, и он никогда мне не простит.

Она знала, что стоит ей выговориться, во всем признаться Иетсу, — и призрак Люмиса исчезнет, может быть, навсегда. Но как рассказать о своем позоре?

Иетс закурил и дал ей сигарету.

— Это просто настроение, — сказал он, — это пройдет.

Она со вздохом покачала головой.

— Не думаю…

Он решительно повернулся к ней.

— Ну, не будем больше ребячиться, Тереза. Мы же нравимся друг другу. Нам было бы так хорошо. Я не знаю, какая мысль не дает вам покоя, но все равно, я не хочу, чтобы что-то встало между нами.

— Бедненький, — сказала она.

— Бедненький, — передразнил он ее.

Она отвернулась и стала смотреть на тщательно спущенную штору затемнения, покрытую фантастическими узорами от времени и дождя.

Он загасил сигарету. Пепельница, когда-то расколовшаяся на четыре куска, была аккуратно склеена.

— Прощайте, Тереза, — сказал он.

Она сжала ему руку.

— Я вас никогда не забуду, — сказала она. — Поцелуйте меня на прощание.

Он поцеловал ее, погладил по голове.

— Я хочу поблагодарить вас, — сказал он. — Без вас мне было бы здесь очень тоскливо. Но теперь мне пора уходить.

Он вышел и неслышно прикрыл за собою дверь. Она сидела неподвижно, чувствуя, что боль, сушившая ей душу, исчезла. Вместо нее было тихое, мягкое чувство, — такое чувство она испытала однажды летом, сидя в маленькой лодке на спокойном пруду, опустив кончики пальцев в воду. Она знала, что Люмис ушел и никогда не вернется, никогда больше не будет ее мучить. Она знала, что пришло исцеление и что исцелил ее Иетс.

Ей было очень хорошо.

Бывает, что прошлое врывается в настоящее с необычайной силой. Словно чьи-то руки крепко сжимают тебе череп. Немые свидетели через много лет после смерти обретают дар речи, и голос их звучит так громко, что смолкают шутки и смех, песни и разговоры.