Фриц Вёсс - Вечно жить захотели, собаки?

Перед бункером денщик майора пытается протиснуться мимо Виссе. В одной руке он держит что-то, завернутое в одеяло. В части давно уже ходит слух, что майор достает себе дополнительные продукты, которые он скрывает от своих людей.

— Что вы там прячете? — набрасывается Виссе на парня. Тот ошеломленно смотрит на капитана и прижимает одеяло теснее к себе.

— Это для господина майора!

— Что, для господина майора? Развернуть! — приказывает Виссе.

Парень испуганно поднимает одеяло над котелком, который, исходя паром, наполнен гороховым супом, густым и полным толстых кусков консервированной говядины. И каждый кусок размером в дневную порцию солдата.

— И это господин майор ест один?

— Почти один! — заикается парень. — Эго из его личных запасов!

Возмущенно, ядовито и громко, Виссе произносит.

— Да, тогда он не голодает! Передай, что я желаю господину майору приятного аппетита!

Против своей обычной привычки Куновски еще не тронул свой паек в котелке. Он держит его перед носом у Кремера.

— Посмотри на это! Сколько этих чертовых калорий нужно взрослому мужчине?

— Мне в мирное время от 3000 до 3500!

— А здесь? Пятьдесят граммов хлеба. Это кусочек, тонкий, почти прозрачный. Двадцать граммов свиного жира и двадцать пять граммов консервированного мяса. И на этом взрослый мужчина при тридцати градусах мороза должен продержаться до весны?

— Мне кажется, мы подохнем! — насмешливо говорит Кремер.

Это раздражает Куновски еще больше.

— Здесь нет даже десятой части того, что нужно человеку, чтобы не умереть с голода! С меня хватит! — шипит он вне себя, потому что из-за Виссе вынужден сдерживать свою ярость. Бросает банку на пол, и прежде чем он успевает в бессмысленной ярости раздавить ее каблуком, Кремер отталкивает его.

— Идиот! — и тут же опускается на пол, подбирает кусочек смальца и мяса с хлебом, одним движением отправляет себе в рот дневной паек, вместе с налипшей на мясо грязью.

Сапоги болтаются на ногах свинцовыми гирями. Виссе шаг за шагом тащит их по земле, у него уже нет сил поднять ноги. Боевой костюм тяжел, словно мешок с картошкой. Повесить еще автомат на грудь или на плечо — на это уже нет сил. Он попеременно несет его то в правой, то в левой руке. Куновски и Кремер накинули на себя одеяла, натянули их на голову. Кремер опирается на свой карабин, как на палку. Вниз под горку еще ничего. А вот в гору все останавливаются через каждые двадцать шагов, чтобы перевести дух. Мороз минус тридцать и резкий сильный ветер.

Сесть, прикрыть глаза, и уснуть навсегда, было бы безболезненно и избавлением от всех мук. Виссе с трудом противится искушению сделать это, подгоняет Куновски, который садится и просит:

— Оставьте меня, ну еще минуточку, я вас догоню!

Виссе идет с Куновски и Кремером, чтобы принять командование боевым отрядом. Виссе смотрит на часы «Сейчас одиннадцать!»

— Сколько километров мы прошли, Куновски?

— Четыре — пять, господин капитан!

— Потрясающая скорость, а? Полтора километра в час!

От боевого отряда вокруг никакого следа. Они открывают дверь бункера. Наконец, обнаруживают одного, от ствола его оружия поднимается дымок. Вместо двери в бункер висит одеяло. Ужасный запах разлагающихся трупов, дыма, спертого воздуха и старой одежды ударяет им в нос.

Куновски в бункер не идет.

— Меня от этой вони удар хватит! Может быть, господа, соизволят выйти на свежий воздух?

Из бункера выползает унтер-офицер. Вместо лица — череп, обтянутый сероватой грязной кожей. Немытый, со щетиной, ввалившиеся щеки резко обрисовывают выдающийся подбородок. На скулах красные пятна лихорадки. Вокруг шеи он обвязал вместо шарфа разорванную рубашку. Под шапкой на высокий воротник свисают клочья волос, которые не стрижены уже много месяцев. Слишком широкая и длинная шинель замазана сажей и помята так, что видно, что унтер-офицер не снимает ее ни днем, ни ночью.

Капитан с Кремером стоят в десяти шагах, как на холме полководцы для приема командования частью. Виссе содрогается: «Я, конечно, видел, как живут опустившиеся люди: так, словно их только что вынули из канализации. Но такой ходячей свалки, такой степени несчастья и заброшенности мне видеть не приходилось!» С отвращением и ужасом Куновски набрасывается на унтер-офицера:

— Где это тебя мусорщик потерял?

Съежившийся комок лохмотьев вздрагивает. Невыносимо видеть, как живой еще человек не пытается сопротивляться общему разложению. Мужчина и солдат, который смешно и трагически пытается принять нечто вроде строевой стойки, подтянуться и стоять прямо. Для Виссе это слишком, когда этот человек, этот клубок лохмотьев, постояв секунду спокойно, шатаясь, медленно тянет руку к шапке, пытаясь отдать честь, и докладывает:

— Унтер-офицер Кёфлер с четырьмя унтер-офицерами и двадцатью двумя солдатами! — И смотрит воспаленными глазами на капитана и Куновски и умоляет признать, что он еще существует.

Виссе отвечает на приветствие, тоже приложив руку к шапке, и тем самым показывает унтер-офицеру, что он еще существует, а значит, есть еще надежда. И именно он — солдат Сталинграда, такой же, как все, стоит перед капитаном. К сожалению, я всего лишь капитан.

— Мы должны принять командование вашей группой! — сообщает Куновски унтер-офицеру.

— Прикажите построение, господин капитан?

— Было бы неплохо!

Виссе словно записывает мысленно, что представляет собой его боевая группа.

«То, что выползает из вонючей дыры, это самые последние черти, которых я когда-либо видел. Восстание унтер-офицера из ничтожества было драматично и вселяло надежду, и его старание построить в шеренгу, это собрание покосившихся на ветру огородных пугал, можно принять как положительное. Куновски подходит ко мне и шепчет: «Прошу господина капитана разрешить мне отсмеяться, иначе я сойду с ума от хохота над нашим отрядом!» — «Заткнитесь, Куновски!» — шиплю я на него. — «Так точно, господин капитан!» — хрипит он и готовится принять доклад унтер-офицера, который ожидает, однако, потому что из бункера выползает еще один. Он придерживает обеими руками свою ногу, обмотанную на бедре грязными, пропитанными кровью тряпками и еще даже поднимает ее, и после каждого шага, взвыв от боли, садится на снег.

Он не обращает внимания на знаки Куновски, который пытается освободить его от построения. Юноша, больной дизентерией, который не доживет до завтра, кожа и кости, прижав кулаки к животу, с полными крови брюками, согнутый, словно сломанный пополам, бессильный выпрямиться, становится во вторую шеренгу.

Но ведь это люди! Это сознание превращает мне кровь в слезы. Каждый удар моего сердца превращается в рыдание, и во мне все плачет, плачет так, как не смогла бы и мать, увидев такими своих сыновей.