Фриц Вёсс - Вечно жить захотели, собаки?

Девушка захлопывает окно, прежде чем последний солдат проходит мимо.

Виссе кажется, что осклабился он весьма глупо: как игрушечная лошадь-качалка.

Девушка была очень юной, лет шестнадцати-семнадцати, и казалась такой непосредственной, что невозможно было обижаться на нее за то любопытство, с которым она разглядывала солдат. Как она выглядит? Лейтенанту показалось только, что она красива. И, как ни странно, этот спектакль стал повторяться. Лейтенант со своими солдатами каждый день проходит мимо. Уже на третий день они сообразили, в чем дело, и за сто метров до виллы сами запели любимую песню Виссе «В Сан-суси, на горе у мельницы». И пока они во главе с лейтенантом маршируют мимо, девушка, с каждым днем все больше таясь, иногда наполовину спрятавшись за занавеску, стоит у окна и с каждым днем все доверчивее — как ему кажется — отвечает на улыбку молодого немецкого лейтенанта.

Может быть, ей просто нравится эта игра, и она благосклонно, забавляясь, позволяет солдатам пропеть эту ежедневную серенаду?

Виссе, особенно в последние дни, от такой непосредственной улыбки девушки стал чудиться оттенок щемящей грусти, появляется чувство, что между их сердцами протянулись едва уловимые нити, подающие ему надежду и приводящие его в состояние блаженства.

Он уже различает черты ее лица и счастлив тем, что может вызвать его в своем воображении. В какой-то день ему запоминается золотая россыпь ее волос. В другой раз он уносит в своих воспоминаниях ее чистый, ясный лоб, высокие, красиво очерченные брови вразлет. Ему знакомы ее маленький прямой нос, несколько надменное выражение лица, стремящееся скрыть мысли, ее соблазнительные губы, милая округлость щек, стройная шея, привлекательность ее молодости и нежность улыбки. Очарованный ее лицом, он не имеет ни малейшего представления о ее фигуре. Она как нечто второстепенное размыта в полумраке комнаты. Он различает только краешек ее светлого платья в цветочек.

Сегодня утром, да и вечером еще, ему показалось, как будто она помахала ему украдкой. Конечно, он мог это только вообразить и трудно себе представить, чтобы он перед посторонними людьми и строем своих солдат неловко помахал ей в ответ. Была бы это немецкая девушка, может быть, он и отважился на это. Но она представительница враждебной державы, и для ее же блага все это должно оставаться в тайне. Несмотря на искренность их «отношений», вероятно, навсегда им суждено быть не больше, чем канвой любовного романа.

Углубленный в свои мысли, он, пройдя мимо ее виллы, оказывается на морском берегу, садится на утес, закуривает сигарету и смотрит на двух рыбаков, тянущих на берег лодки. Из открытого окна с гардиной в крупные ячейки по всей улице слышится в легком вечернем бризе игра на фортепьяно. Бетховен!

Он медленно возвращается по той стороне улицы, где находится вилла. Досадно, что ее окно все еще закрыто. Некоторое время он стоит под тенью зеленого дуба рядом с широким окном гостиной и прислушивается.

Ему кажется даже, что музыка звучит громче. То мощно нарастающие, то стихающие аккорды Девятой симфонии свидетельствуют об ударах сильной и страстной руки — так не может играть «его» девушка.

Он настораживается. Доли секунды он слышит речь из радиоприемника. Кому придет в голову играть на пианино и включить в это время радио? Он напряженно прислушивается. Слышен голос диктора: это, без сомнения, английский язык.

Чувство глубокой горечи перехватывает горло Виссе. Он быстро уходит отсюда, чтобы ничего больше не слышать. Они что там, не могут послушать свои английские известия в таком уголке дома, откуда ничего не будет слышно на улице? При этом еще, вероятно, воображают себя особенно дерзкими, чтобы потом похвастаться, как под носом у врага они вели прием шифровок Секретной службы. Или же причиной является холодное, неприкрытое презрение к врагу?

Уже уснувшее было чувство, что ты находишься во вражеской стране, вновь разбужено и взывает к бдительности.

Что ему известно об этой семье? Ничего! Надо бы навести справки! Но если дело остановится на немом обожании девушки, что весьма вероятно, то какое он имеет право узнавать подробности ее жизни? Он ведь даже не знает ее имени.

Она, конечно, ничего не знает и ни в чем не виновата. Тогда каким образом оказалась в курсе ее столь деликатных отношений сестра и, что его особенно оскорбляет, даже служанка, посмевшая с таким любопытством на него уставиться? Но существует и другое, куда более опасное предположение, что имеется план использовать его для какой-то определенной цели. Девушка же всего лишь играет роль подсадной утки для приманки глупого немецкого простофили.

Теперь он вспоминает. Ведь предупреждала же немецкая контрразведка офицеров и даже рядовой состав — в целях повышения бдительности, — что, по ее данным, в английских известиях, передаваемых по радио, могут проходить зашифрованные указания своим агентам. К сожалению, словоохотливые и доверчивые немцы испытывают глубокое отвращение к тому, чтобы искать шпионов среди людей, не кажущихся им «явно подозрительными».

Как, например, этот болван Штейн, вернувшийся домой в веселом настроении и весьма таинственно сообщивший: «Завтра в шестнадцать часов за скалой на берегу, господин лейтенант Виссе, без опоздания! Вас будет ждать сюрприз!»

Виссе мог бы легко выведать этот секрет, ведь Штейн ничего не способен сохранить в тайне и едва не лопается, если ему не с кем поделиться.

— А где же обещанный любовный трофей-бюстгальтер? — издевается Виссе. — Вполне могу себе представить, что даже тебе не составило бы труда его раздобыть.

Штейн удивленно смотрит на Виссе.

— У тебя что, с головой не все в порядке? — Он не может понять столь внезапную перемену настроения. — А, кроме того, ты забываешь, что я твой друг, а не подлец, преследующий девушек, к которым ты по-настоящему неравнодушен, — высокопарно заявляет он.

— Надеюсь, твой завтрашний сюрприз — соблазнительная штучка, и с ней можно будет поразвлечься. Я бы не отказался. А если нет, то уволь меня от этого. Спокойной ночи! — Виссе поворачивается в постели лицом к стене и ничего больше не желает слышать.

— Ну, парень, ты, кажется, здорово втюрился! — сочувствует ему Штейн.

«Если возникло подозрение в шпионаже, то мой долг сообщить о нем или хотя бы самому предотвратить его! Но чтобы я донес? Это выглядело бы как месть любовника, которым пренебрегли!»

Все блаженство испарилось. Он чувствует себя так, словно с ярко освещенной рождественской елки, перед которой он стоит, упал и разбился на мелкие осколки переливающийся всеми оттенками радуги стеклянный шар, в котором были заключены все его лучшие надежды. Не остается ничего другого, как выбросить осколки в ведро, чтобы пол, на котором стоишь, снова стал чистым.