Филипп Капуто - Военный слух

— Господи, больно как. Как же так? Больно.

— Знаю, что больно, Билл. И хорошо, что ты это чувствуешь, — сказал я, вспомнив, как крошечный осколок остро ужалил меня в бедро. От него всего лишь волдырь вскочил, как от пчелиного укуса. Да-да, конечно — больно тебе от ран, младший капрал Билл Аллен.

В голове у меня прояснилось, звон в ушах стих, осталось лишь тихое жужжание. Я приказал Прайору и Айкеру организовать вокруг рисового поля круговую оборону силами своих отделений. Эвакуационные группы начали вытаскивать раненых с чека на ровный участок земли между насыпью и основанием хребта. Участок был небольшой, но ему предстояло сойти за посадочную площадку для вертолётов.

Мы с одним из стрелков потащили сержанта Вера, положив его руки себе на плечи. «Бах. Бах, — повторял он, ковыляя между нами, обхватив нас за шеи.? Первый раз в патруль, лейтенант, и бах, попало. Чёрт!». Санитар разрезал штанину ножом и принялся перевязывать раны. Крови было много. Двое морпехов притащили с чека Санчеса. Лицо его было так сильно посечено шрапнелью, что я с трудом его узнал. Невредимыми на его лице остались лишь глаза. Осколки каким-то образом в глаза не попали. Он был без сознания, и глаза его были полуприкрыты — две белые щёлочки в массе клубнично-красной плоти. Санчес выглядел так, как будто его подрал когтями некий невидимый зверь. Морпехи обмахивали его руками.

— Ему всё хуже и хуже, сэр, — сказал один из стрелков. — Если его в ближайшее время не вывезти, то, боимся, станет ему так худо, что умрёт.

— Ладно, ладно, как только остальных доставим.

— Роделлу, сэр. Пусть Роделлу принесут. По-моему, у него проникающее ранение в грудь.

Я соскользнул с насыпи и пошлёпал по воде туда, где санитар, Док Кайзер, пытался спасти капрала Роделлу. Всю его грудь и живот покрывали марля и подушечки. Одна из перевязок, закрывавшая дыру, которую осколок проделал в его лёгком, насквозь промокла от крови. При каждом вдохе вокруг раны образовывались и лопались розовые кровяные пузырьки. Он издавал хриплые звуки. Я попробовал с ним заговорить, но он ничего не мог сказать, потому что из-за этого дыхательное горло заполнилось бы кровью. Роделла, который имел уже два ранения, на этот раз рисковал захлебнуться собственной кровью. А больше всего мне было не по себе от выражения его глаз. В его глазах были боль и непонимание, как у ребёнка, которого жестоко выпороли непонятно за что. И вот эти его глаза, его молчание, пенящаяся кровь и булькающие, хриплые звуки, исходившие из его груди, породили во мне такую пронзительную душевную боль и такую сильную ярость, что я не мог отличить одного чувства от другого.

Я помог санитару перенести Роделлу к посадочной площадке. Вокруг него были его товарищи, но он был один. В его глазах читалась отстранённость. Он был одинок в том мире, в котором оказываются люди с тяжкими ранениями, его отделяла от нас боль, которой никто не мог с ним разделить, и смертный страх тьмы, грозившей его поглотить.

Затем мы доставили последнего из раненых, капрала Грили, пулемётчика, левая рука которого висела, держась на нескольких волокнах мышечной ткани, а сама рука представляла собой алое месиво. Грили был в сознании, и очень зол. «На хер, — повторял он снова и снова. — На хер. На хер. На хер это перемирие. Хер им, а не перемирие, но меня им не убить. И хер какая мина меня когда убьёт». Пока мы его тащили, я сам ощутил гнев, очень холодный, очень сильный гнев, который не был направлен ни на что конкретное. Это была просто ледяная, неукротимая ярость; ненависть по отношению ко всему на свете, кроме вот этих бойцов. Именно так — кроме этих моих бойцов, любой из которых был лучше всех тех, кто послал их на войну.

Я вызвал по радио медэвак. Началась обычная тягомотина. Сколько раненых? Девять — четыре ходячих, пятерым требуется эвакуация. Девять?! Девять раненых от одной-единственной мины? Что ж там за мина была? С электродетонатором, на чёрном порохе, самодельная «Клеймор, скорей всего». Нет, а как всё было? Чёрт, потом расскажу. Медэвак давай. У меня тут как минимум один, а может, и двое раненых, что умрут от ран, если их не вывезти. Мина большая была? Четыре-пять фунтов взрывчатки, шрапнели очень много. Она была установлена на насыпи, а взвод находился на рисовом чеке возле неё. Большая часть шрапнели прошла над их головами. В противном случае у меня было бы несколько убитых. Всё, доволен? А теперь «птичек» давай. «Бах. Бах, — сказал сержант Вер. — Первый раз в патруль, и бах, попало». Чарли-2, сообщите первые буквы фамилий и личные номера раненых, нуждающихся в эвакуации. Что, прямо сейчас? Так точно, прямо сейчас. Роделла и Санчез лежали уже без сознания. Санитары и несколько морпехов обмахивали их. Док Кайзер бросил на меня умоляющий взгляд.

— Спокойно, док, — сказал я. — Птички будут, но сперва этим козлам в их загадочном дворце надо бумаги оформить. Биттнер! Сержант Биттнер, тащи жетоны тех, кого надо эвакуировать, живей давай.

— Есть, сэр, — ответил Биттнер, один из ходячих раненых, с зелёной временной перевязкой на голове. Один из ходячих раненых. Все мы были ходячими ранеными.

Биттнер вручил мне жетоны. Я ободрал зелёную защитную ленту, который их обматывали, чтоб они не бренчали, и передал капитану Нилу необходимые данные. Тут рация замолкла. Джоунз сменил аккумуляторы и начал зачитывать длинную последовательность цифр для проверки связи: «Десять, девять, восемь, семь…» Я снова услышал голос Нила. Есть ли у меня тяжелораненые? Чёрт возьми, конечно есть, а с чего ради, по-вашему, я медэвак прошу?

— Чарли-2, — сказал Нил, — вы явно плохо следили за своими людьми. Они явно стояли страшно скученно, раз от одной мины девять раненых.

— Чарли-6, — ответил я, с хрипотцой в голосе от ярости. — Птичек давай, срочно. Если хоть один из этих пацанов умрёт из-за этой пустопорожней херни, я вам там такое устрою! Птичек давай!

Наступило продолжительное молчание. Наконец сообщили: «Птички вылетели».

Вертолёты, спикировав с хмурого неба, сели в клубах зелёного дыма от дымовой гранаты, которой я обозначил посадочную площадку. Старшие медицинских команд вытолкнули через двери носилки. Мы уложили на них раненых и, подняв, затолкнули носилки в «Хьюи», всё это под дождём. Вертолёт взлетел, и, глядя на то, как раненые улетают всё выше и дальше от этого жалкого клочка джунглей, мы им почти завидовали.

Перед самым выходом взвода в путь один из бойцов обнаружил в траве неподалёку от деревни обрезок проводной линии подрыва. Засада вполне могла располагаться в деревне: вьетконговцам надо было всего лишь нажать кнопку и слиться с гражданскими лицами (если в той деревне вообще были гражданские лица). Или укрыться в одном из тоннелей под домами. Ладно, подумал я, сами напросились. Вы перемирие не соблюдаете — мы тоже не будем. Я отдал приказ расчётам реактивных гранатомётов выпустить по деревне гранаты с белым фосфором. Выпустили четыре. Гранаты, сверкнув оранжевым, разорвались облаками чисто белого цвета, куски пылающего фосфора, описывая дуги, взметнулись над деревьями. Пламя охватило около половины деревни. Я слышал, как кричат люди, увидел несколько силуэтов людей, бегущих сквозь белый дым. Желания мстить я не ощущал, равно как не ощущал ни угрызений совести, ни сожаления о своих поступках. Я даже злости не испытывал. Слыша крики и глядя на людей, выбегающих из своих домов, я не испытывал абсолютно ничего.