Филипп Капуто - Военный слух

Я отдал трубку Джоунзу. Покрикивая на своих бойцов и отвешивая пинки, я погнал их вперёд. Прибыли реактивные самолёты, чтобы нанести бомбовые и пушечно-пулемётные удары по дотам противника, где засели пулемётчики. Самолёты с оглушительным рёвом проносились прямо у нас над головами. От двухсотпятидесятифунтовых бомб сотрясалась земля, и деревья с домами подрагивали. Самолётов стало больше, они открыли по противнику огонь из пушек с характерным звуком, похожим на бензопилу. Затем первое звено, описав круг, осуществило новый заход и снова сбросило бомбы. В воздух взметнулись громадные столбы коричневого дыма, но вьетконговские пулемёты стучали по-прежнему. «Вперёд, ребята! — кричали командиры отделений, пытаясь перекричать шум. — Направляющий — правый фланг. В середине в кучу не сбиваться». Сзади к нам подступала полыхающая стена пламени от горящей деревни. Мы продрались через очередную зелёную изгородь, выбили из бетонного здания засевшего там вьетконговца и подорвали это здание ранцевым зарядом. Бросившись вперёд через воняюший серой дым от взрыва, пыль и обломки бетона, дождём валившиеся сверху, морпехи запрыгнули в зигзагообразную траншею. Я хотел было их организовать, но взвод попал под продольный огонь снайпера с тростниковой плантации. «Крэк-крэк-крэк». Пули нас миновали, мы выкарабкались из траншеи и обстреляли из винтовок плантацию. Из жёлто-зелёных зарослей тростника выбежал вьетконговец. С дистанции в почти четыреста ярдов Лоунхилл попал ему в стопу, поправил прицел и хладнокровно выстрелил снова. Солдат упал замертво. Самолёты снова зашли на цель для нанесения бомбового удара. Раздался могучий рёв, и силуэты людей передо мной на миг расплылись, как будто между нами опустилась тонкая колыхающаяся пелена. Пока шла бомбардировка, мы продирались через живые изгороди и дым к высоте, безмятежно спокойный бледно-зелёный гребень которой возвышался над деревьями. Мы продвинулись вперёд на несколько сотен ярдов, но к высоте, казалось, так и не приблизились. Незатихающий грохот боя действовал на нервы, равно как живые изгороди и жар от огня, бушевавшего позади нас.

Тут-то всё и случилось. Взвод просто взорвался. Произошёл коллективный эмоциональный взрыв людей, доведённых до крайнего предела. Они вышли из-под моего контроля, да и себя самого я уже не контролировал. Отчаянно стремясь поскорее добраться до высоты, мы с дикарским гиканьем пронеслись до конца деревни, яростно разрушая всё на своём пути, поджигая хижины с крышами из пальмовых листьев, забрасывая гранаты в бетонные дома, которые мы не могли предать огню. Обезумев, мы продирались через живые изгороди, не ощущая уколов колючек. Мы ничего не ощущали. Нам уже было всё равно, что происходило с нами, не говоря уж о других. Мы не обращали внимания на крики и мольбы жителей деревни. Ко мне подбежал какой-то старик и, схватив меня за рубашку, начал повторять один и тот же вопрос: «Тай сао? Тай сао?» Почему? Почему?

— Пшёл ты к чёрту, не мешай, — сказал я, отрывая от себя его руки. Я схватил его за рубашку и с силой швырнул на землю. Я будто бы видел себя самого в кино. Старик остался лежать там, где упал, с плачем повторяя: «Тай сао? Тай сао?» Я рванул по направлению к подножию высоты, которая была уже совсем рядом.

Большинство бойцов во взводе уже совсем не понимали, что творят. Один морпех подбежал к хижине, поджёг её, побежал дальше, развернулся, бросился в огонь и вытащил оставшегося в хижине человека, гражданское лицо, после чего побежал поджигать следующую хижину. Мы словно ветер пронеслись по деревне, и к тому времени как мы начали подъём на высоту 52, от деревни Хана осталась лишь выжженная полоса, где дымился пепел, стояли обугленные стволы деревьев, листву на которых уничтожил огонь, да валялись кучки раздробленного бетона. Изо всех безобразий, что я повидал во Вьетнаме, это зрелище было одним из самых безобразных: разложение моего взвода, когда из группы дисциплинированных солдат он неожиданно превратился в шайку поджигателей.

Взвод вдруг вышел из этого взбешённого состояния, почти моментально. Стоило нам оставить деревню позади и вдохнуть чистого воздуха на вершине высоты, как наши головы прояснились. До нас довели, что рота Миллера после ударов с воздуха подавила пулемётные точки противника, хоть и понесла большие потери. Рота «С» получила приказ оставаться на высоте 52 всю ночь. Мы начали окапываться. Позади нас продолжала пылать разрушенная деревня Хана. С другой стороны поднимался дым, с того участка, где провела бой рота «D», и из леса, по которому отбомбились самолёты в первый час боя.

Мы копали окопы в тишине, и тишина эта казалась странной после пятичасового боя. Мой взвод снова можно было назвать взводом. Спокойствие окружавшего нас мира гармонировало с охватившим нас душевным спокойствием, столь же глубоким, как недавняя ярость. Мы, можно сказать, наслаждались этим душевным успокоением, но не смогли бы его испытать, когда б не разрушили ту деревню. Казалось, что сожжение деревни Хана было вызвано некоей эмоциональной необходимостью. Произошёл определённый катарсис, избавление от груза, накопившегося за несколько месяцев, полных страха, тоски и напряжения. Мы излили собственную боль, заставив страдать других. Однако это облегчение было неразрывно смешано с ощущением вины и стыда. Мы снова стали людьми, и к нам вернулись человеческие эмоции. Нам было стыдно за то, что мы сделали, но при этом не верилось, что мы сделали это на самом деле. Происходившие с нами изменения, из дисциплинированных солдат в необузданных дикарей и обратно, протекали настолько скоротечно, и так глубоко нас затронули, что последняя часть боя представлялась чем-то произошедшим будто бы во сне. Несмотря на явные свидетельства обратного, кое-кто из нас никак не мог поверить, что весь этот разгром был учинён именно нами.

А вот у капитана Нила никаких сомнений не было. Он обрушил на меня свой праведный гнев и предупредил, что если подобное повторится, я буду незамедлительно отстранён от командования взводом. Но в предупреждениях я не нуждался. Меня и без того уже тошнило от всего — от войны, от того, что война делала с нами, от себя самого. Глядя с высоты на пожарище, на остовы домов, я ощущал, как чувство вины ложится на душу тяжким грузом, не легче самого тяжёлого из тех, что мне приходилось когда-либо таскать. Мне не давало покоя не только бессмысленное уничтожение деревни Хана, но и то, что на протяжении всего того боя, начиная практически с того момента, когда начали рваться первые мины противника, я находился во власти тёмных, разрушительных сил — меня охватило неуёмное желание уничтожать, порождённое страхом того, что меня самого могли уничтожить. Я с наслаждением наблюдал за тем, как убивали того вьетконговца, что выскочил из кустов. А когда мне казалось, что я вижу себя самого как на киноэкране — это было страннее всего. Одна часть меня совершала некоторые поступки, а другая тем временем наблюдала со стороны, и увиденное её поражало и ужасало, но предотвратить творившееся она была не в силах.