Абрам Вольф - В чужой стране

Сегодня Фишеров пригласил меня сыграть партию в шахматы. Играет он неплохо, я согласился. За шахматами зашел разговор о политике. Фишеров начал доказывать, что только в Америке существует настоящая свобода и каждый, кто этого хочет, может жить обеспеченно: равные возможности для всех! Я его спросил, какие у него доходы, сколько он зарабатывает.

Он не понял, к чему я веду разговор, и начал хвастать своими доходами, виллой, автомобилями.

— А сколько у вас в среднем зарабатывает рабочий? — спросил я его.

Фишеров сразу осекся. Попался, любезный! Давай мы тут подсчитывать. Конечно, хозяин кладет в карман в тысячу раз больше, чем рабочий! Старший лейтенант Ольшевский, присутствовавший при этой беседе, с усмешкой сказал Фишерову: «Вот вам и равноправие, господин лейтенант. Это все равно, что ехать на осле, погонять его палкой и приговаривать: это не ты меня везешь, осел, а я тебя. Я сено даю да еще палкой тебя погоняю…»

Слова Ольшевского взбесили Фишерова. Он бросил шахматы, забегал по комнате. Вы, говорит, ничего не понимаете, вас напичкали пропагандой, и вы это повторяете, как попугаи, а сами вы мыслить не в состоянии. Ну, и пошел опять доказывать. «Если хотите знать, говорит, то в Америке рабочий является таким же хозяином предприятия, как его владелец». А я ему опять вопрос: почему бы вам в таком случае не передать фабрику в распоряжение рабочих? Раз они хозяева… Он, конечно, вытаращил глаза: «Как это, говорит, передать? Фабрика-то моя, мой капитал в нее вложен! Пускай вкладывают свои деньги в предприятие и получают проценты…» Хорошо, отвечаю я ему, а где им взять деньги? Они же едва концы с концами сводят… Фишеров не сдается: «Но я-то смог нажить капитал, я-то стал богатым!»

Ольшевский тут ему вопрос: «А рабочие фабрики согласны с тем, что это он сам, своим трудом нажил капитал? Был бы у вас, господин Фишеров, капитал, работай вы на своей фабрике один, без рабочих?»

В общем досталось Фишерову на орехи. «Политбой», как мы называем такие разговоры с американцами, закончился полным разгромом противника.

14 февраля. Новый начальник лагеря открыто проявляет свое враждебное отношение к русским. Глядя на начальство, изменили к нам отношение и другие американские офицеры. Фишеров больше не приходит играть в шахматы. Начальник лагеря боится нашего общения с американскими солдатами, нашего влияния. Он даже запретил своим солдатам петь советские песни. Но солдаты все-таки поют. Особенно хорошо у них получаются «Москва моя» и «Катюша».

25 февраля. Сегодня я был свидетелем такой сцены, что до сих пор не могу прийти в себя.

Мы были в бане. Мы и «белые» американцы. Баня у нас небольшая, приходится долго ждать, пока подойдет очередь мыться. День был теплый, мы ждали своей очереди на улице. Американцы от нечего делать играли в кости. К ним подошел негр — шофер с машины, на которой мы приехали. Он стал играть с сержантом, рыжим верзилой. Негру везло, он выигрывал раз за разом; рыжий спустил все свои наличные деньги, часы, а потом и серебряный портсигар. Американцы и наши, окружив играющих, весело гоготали, «подзуживали» рыжего. Негр тоже добродушно смеялся. Желая, видимо, подшутить над своим «противником», он вытащил из кармана выигранный портсигар и со смехом протянул рыжему: «На, закури, сержант… Из такого портсигара одно удовольствие закурить!» Рыжий, вспыхнув, выхватил пистолет и разрядил его в лицо негра.

Все это было так неожиданно, что мы растерялись, недоуменно смотрели друг на друга и на окровавленного, неподвижно лежавшего на земле негра.

Из бани вышел капрал. Взглянув на убитого негра, сердито спросил:

— Что тут произошло? Кто это его?

— Я! — ответил рыжий. — Вздумал надо мной смеяться, черная скотина!

— Так что же он тут валяется? Бросьте его в машину!

Я смотрел на американцев и ничего не понимал. Они были спокойны, беседовали между собой, словно ничего не случилось. Двое солдат продолжали играть в кости.

Через несколько минут дежурный подал команду заходить в баню. Мой приятель Ричард окликнул рыжего, который стоял в стороне, у машины, и солдаты гурьбой, с шутками пошли мыться.

1 марта. Наши отношения с американцами осложняются. Начальник лагеря приказал перевести нас на «русскую кухню»— кормят одной кашей. Дядькин заявил американскому начальству решительный протест. Из Советской военной миссии получен приказ немедленно снять бригаду с охраны лагеря и отказаться от американских «услуг».

Идут разговоры, что нас вот-вот отправят на Родину. Скорей бы!

К Шукшину приехал представитель Общества советско-бельгийской дружбы. Моложавый, необычайно подвижный, с веселым, хитроватым прищуром быстрых глаз, он сразу перешел на дружеский гон.

— Меня зовут Жорж… Так и называйте меня, камерад, — Жорж… Мы ведь с вами друзья! — Бельгиец неплохо говорил по-русски. Он был научным работником, считался в Брюсселе лучшим знатоком русской литературы. Жоржа Шукшин видел впервые, но много слышал о нем от своих бельгийских друзей: Жорж геройски сражался с фашистами, командовал отрядом.

От имени Общества Жорж попросил Шукшина и начальника штаба бригады Воронкова, работавшего теперь в миссии, вместе с ним выехать в Гент.

— Они там устраивают собрание в честь Красной Армии и просят, чтобы приехали русские партизаны. Вы не пожалеете, что посетите Гент, уверяю вас. Это замечательный город, там есть что посмотреть…

Шукшин и Воронков не пожалели о том, что поехали в Гент. Но не красота этого действительно прекрасного, древнего города покорила сердца русских партизан, а его люди…

Собрание состоялось в городской ратуше, помещавшейся в большом старинном здании, напоминавшем своими высокими башнями рыцарский замок.

Миновав величественную колоннаду, Шукшин и Воронков, сопровождаемые Жоржем, оказались на широкой мраморной лестнице, которая вела наверх. По обеим сторонам лестницы, через ступень, стояли стражи: неподвижные, словно статуи, со строгими застывшими лицами, в старинных фламандских костюмах, сверкавших золотом.

Как только они поднялись на второй этаж, стражи молча, торжественно распахнули перед ними огромные, как ворота, сводчатые дубовые двери. Несколько метров по коридору — и снова двери-ворота. Они бесшумно, медленно раздвигаются, и гости оказываются в громадном зале, наполненном народом. Посередине зала — широкий проход, устланный красным ковром. Слева и справа стеною стоят люди. Две сплошные цепочки жандармов отгораживают их от прохода.

Шукшин и Воронков идут через весь зал к высокой, покрытой коврами площадке. В глубине площадки виден массивный, отливающий бронзой постамент, на котором лежит необыкновенной величины книга. По обеим сторонам постамента застыли стражи.