Семен Шмерлинг - Десант. Повесть о школьном друге

Действительно, в этой внезапно меняющейся обстановке на чужой земле Некрасов, как вспоминает В. Р. Ковалев, безошибочно водил по лесам, дорогам, тропинкам свое подразделение. «Каждый шаг сам разведывал, словно ощупывал. Здорово он ориентировался, а противника замечал раньше, чем тот нас. Мы стреляли первыми. Благодаря Некрасову сколько раз немцу всыпали, а сами оставались целы и невредимы».

Еще один памятный поступок был связан с которой уже по счету минометной дуэлью, правда, на этот раз особой. После одного из перемещений батальон попал под огонь шестиствольного миномета. Ненавистное немецкое оружие с его противным скрипом густо обрушило мины в перелесок, где окопались бойцы гвардии майора Конова.

«Уж как в подробностях не скажу, но ротный мигом засек «скрипуна», и мы дали беглым, мин по десять — пятнадцать, и шестиствольному пасть заткнули…»

Минометчики маневрировали, передвигались и вместе с батальоном, и отдельно, но что заметили бойцы, ротный не отступал, старался перемещаться все ближе к заливу. Он даже как-то сказал, что любит доводить дело до конца и еще хлебнет соленой балтийской водички.

Вероятно, это было между 3 и 5 февраля, когда наши войска вновь пробились к заливу Фришес-Хафф. Выйдя вперед, к пехотинцам, Некрасов вместе с ординарцем Терехой добрался-таки до морского берега. Был он там недолго, но вернулся, как вспоминает В. Р. Ковалев, с флягой, наполненной балтийской водой: «Он еще нам показывал. Вот она — Балтика! Не знаю, в промоине где налил или льду накрошил, но принес… Флягу с собой держал, на НП».

А 6 февраля его снова, в четвертый раз, ранило. В тот день фашисты били изо всех видов оружия и Леопольд с наблюдательного пункта на холме руководил огнем роты. Стреляли много, потому что израсходовали почти по сто мин на миномет.

Тяжело раненный в предплечье (перебило кость) Некрасов с помощью ординарца добрался до огневой позиции и приказал командиру первого взвода лейтенанту Филиппу Дружинину принять командование ротой. Перед тем как уйти в медсанбат, он произнес короткую речь, запомнившуюся минометчикам:

— Дорогие мои, я ухожу, но не надолго. Я вернусь. И если кому из вас тоже доведется попасть в госпиталь, то обязательно старайтесь возвратиться в свою роту. Вас будут ждать.

Он попрощался с каждым бойцом.

По словам В. Р. Ковалева, гвардии старший лейтенант взял с собой и флягу с балтийской водой и передал ее командиру полка. В роту Некрасов и на этот раз вернулся.

Стол ломился от яств. В мелких тарелочках нежно желтел омлет из яичного порошка, который выдавали по карточкам взамен мяса. На блюде розовела консервированная колбаса — «второй фронт», а в соломенной хлебнице теснились ломтики свежего ситника. В чашечках благоухала какавелла, приготовленная из кожуры настоящего какао. Стаканы заполняло густое, как сливки, необыкновенной сладости суфле.

Мария Васильевна, мама Октябрины, приняла Леопольда по-царски. Смущенный и радостный, он сидел за богатым столом. Отдававшая лекарствами повязка обнимала его шею и поддерживала левую руку, с которой недавно сняли гипс. Улыбаясь, он говорил:

— Да вы же на меня месячный паек извели, разве так можно?

— Можно, — гордо отвечала Мария Васильевна.

Рина была счастлива. До самого начала марта Леопольд пролежал в госпитале. Рину там знали, называли невестой и беспрепятственно пропускали к гвардии капитану Некрасову (в феврале он был повышен в звании). Она навещала его почти каждый день. Выписался он досрочно: сумел упросить, уговорить — мол, москвич, а дома и стены помогают.

— Знаешь, — обратился он к Рине, — с каждым ранением выздоравливаю все быстрее: привык. Скоро научусь лечиться прямо в роте. Вот следующий раз…

— Типун тебе на язык. Хватит с тебя. Да и на войну не успеешь!

Он промолчал.

После роскошного завтрака они выбежали на Большую Полянку. Дул морозный ветер, грязный лед и снег устилали мостовую, тротуары. Но улица казалась праздничной. Оба испытывали душевную ясность и легкость, им было тепло и весело. Позади остались нетерпение и горечь Леопольда, когда он то прекращал писать Рине, то засыпал ее письмами, молил ответить согласием и грозился остаться «старым Ляпкой». Позади осталась нерешительность Рины, которая все не могла поверить в столь быстро вспыхнувшее чувство и боялась принять дружбу за любовь. Сомнения кончились. Все решилось минувшим летом. Но тогда он был далеко и в опасности, а теперь — рядышком, на родимой Полянке.

В последних письмах оба мечтали, встретившись, обойти всех друзей. Но сейчас им не хотелось никуда заходить — ни к ребятам, ни в школу, ни в университет, никуда.

— Хорошо вдвоем, — вздохнула она, осторожно взяв его под локоть.

— Положим, не вдвоем — нас трое: ты, я и Москва.

И они зашагали по Замоскворечью. На Большой Полянке, потускневшей в военные годы, с облупленными фасадами, прохудившимися крышами, они ухитрились отыскивать самые радостные, веселые места. Не доходя до Малого Каменного моста, полюбовались «домом-пастилой», выкрашенным в розовые и белые тона. Ему они улыбались еще и до войны, когда шагали на первомайскую демонстрацию. Их восхищали затейливые теремки Третьяковки на Лаврушинском, уютный Старомонетный переулок, слепленная из особнячков и магазинчиков Пятницкая.

— Полянка — Якиманка, Пятницкая — Ордынка — звучит как стихи, — смеялся Леопольд. — Здорово, правда?

С наслаждением отыскивали они самые красивые здания: древнюю церквушку на Якиманке, особняки за литой узорчатой оградой на Ордынке, стеклянный корпус бывшей кинофабрики на Житной, покрытый белым изразцом домик на Спасоналивковском. Их восхищало многошумье Бабьегородского рынка и тишина Казачьих переулков, закованная в лед Москва-река и Стрелку напоминающая нос океанского корабля.

Замоскворечье сбросило заборы, которые пошли на дрова или сгорели от немецких «зажигалок», — и обнажились многие дома.

— Здесь Клава Ларичева живет, а здесь Нина Усачева, — говорила Октябрина. — А вот там Сережа Кобозев… жил.

Рина заметила, что нет-нет, а Леопольд заговаривал о войне, о Городокской дивизии, о своей роте. Когда по горбатому Бабьегородскому спускались к Москве-реке, то, глядя на скопление бревенчатых домиков, он сказал:

— Вот в Городке похожие были улочки и домушки такие же… Горели, как свечки…

У готического особняка на Полянке, вспомнив Восточную Пруссию, сказал:

— Из таких вот окошек пулеметы бьют… — И раскурил свою короткую трубочку. — А рота сейчас, наверное, на огневой стоит под самым Кенигсбергом… Ребята у меня знаешь какие? Замечательные. Колесова возьми. Горячий, душевный, всякому готов помочь. А Шабанов Абдулла. Говорит редко, падежи путает и числа. А мины кидать начнет — в немецкую траншею точно попадает. А есть еще Лисовенков Иван Лукич, ездовой, тот в самый огонь со своей лошадкой кинется…