Семен Шмерлинг - Вестовой

На следующее утро Осип с попутным обозом должен был выехать с постоялого двора и добраться до станицы Сычовки, оттуда переправиться в тайгу, в штаб к Аксенову. Но около полуночи постоялый двор оцепили солдаты и казаки. Задержали одиннадцать постояльцев, в том числе и Осипа, хотя документы у него были в порядке. После узнал: предал фальшивый партизан, работавший на белых.

Арестованных вывели во двор, связали руки за спиной и привязали друг к другу. Их окружили казаки и, подгоняя нагайками, повели в контрразведку. С первого допроса стали бить. Кулаками по лицу, голове, шомполами по всему телу. Осип пытался считать удары, сдерживая стоны, но вскоре потерял сознание. Очнулся и едва не захлебнулся кровью: соленая, она текла с разбитой головы.

Заметив, что пленный пришел в себя, казачий урядник принялся стегать его нагайкой, а после бить клинком — плашмя. При каждом взмахе обнаженной шашки Осип ждал смерти.

Полумертвым бросили его в тюремную больницу, где и провел он около двух месяцев. Зачем-то он все-таки был нужен живой. Когда оклемался, понял зачем: белые сдали его в японскую контрразведку, подарили ей пленного партизанского связного. Те допрашивали каждую ночь, в одно и то же время. Следователь-японец задавал вопросы вкрадчивым и сладким голосом, коверкая русские слова. Но внезапно следствие было прервано, и поутру Осипа вместе с другими пленными вывели на берег Амура. Стояли крещенские морозы, от реки дул ветер, и Осип дрожал в своей порванной одежонке. Заключенных с пешнями в руках выгнали на лед. Японские солдаты, привыкшие на своих островах к теплу, коченели в казармах и нуждались в топливе. Час за часом, день за днем пленные выдалбливали вмерзшие в лед бревна, пилили их и рубили.

Эх, японцы, микады вы, микады, опрометчиво вручили вы ломы и топоры бывалым партизанам. Как зорко ни караулили их низкорослые солдаты в мохнатых треухах, с карабинами наперевес, как пристально ни следили узкими прицеливающимися глазами, а прокараулили. Благовещенский подпольный комитет партии организовал побег. К пленным не раз дерзко приближалась Меланья Филатовна Янисова, перекидывалась с ними словечками. Она и передала назначенный час, к которому подпольщики подготовили в условленном месте запряженные тройкой сани-розвальни.

Дождавшись, когда часовые на секунду-другую отвернулись от свистящего ветра, пленные обрушили пешни на японцев, сбили их с ног и опрометью кинулись в проулок, где стояли сани. И надо же, один из подпольщиков, Серега Таскаев, доставил Осипа в казармы казачьего полка, вроде бы прямо к белым в пасть. Продумано было хитро, даже дотошным контрразведчикам не догадаться искать беглеца здесь. Партизанского связного передали казаку, с которым Оська мальчишкой батрачил на богатого хуторянина Баньщикова. Этот казак был крепко связан с подпольщиками. Надежно укрыли и других беглецов. В казармах Осип провел несколько суток, а затем его перебросили в отряд Василия Корнеевича Аксенова.

Эх, дядя Вася! Видать, коротка у тебя память, коли забыл ходки на связь в отряды Шевчука, Прохорова, Коваля… И про бои под Чудиновским, Благовещенском, Тарбогатаем, Брыхтычем, Алексеевском. Осип-то не в обозе тащился! Когда ранили под станцией Укурей, остался в полку. Рану-то перевязывала Анастасия, жена Аксенова.

За что же проклинать Оську Казачка? За что?

…Далеко за полночь на скрипучий пол казармы осторожно ступил затянутый в ремни командир. У входа в спальное помещение задержался, приложил палец к губам, заставляя замолчать метнувшегося к нему дневального. Что-то спросил, и чуткий Осип уловил свое имя.

После брани и упреков Казачок ничего хорошего для себя не ждал, он закрыл глаза и вжался в подушку.

Осторожные шаги приблизились, и у самого уха прозвучало тихое и вежливое:

— Осип, пожалуйста, встаньте.

«Пожалуйста» — так мог говорить только Иван Ефимович Фадеев. Приоткрыв глаза, Осип убедился: точно, это он. Высокая, чуть сутуловатая фигура, узкое, тщательно выбритое молодое лицо, за стеклами очков — большие круглые глаза. Он носил в себе неистребимую печать былого студенчества — веселый, шутливый, общительный. Не подстраивался к окружающим и в грубоватой, громогласной, неразборчивой в выражениях, дымящей махрой компании командиров оставался самим собой: деликатным, мягким, интеллигентным. Обращался на «вы» равно к начальникам и подчиненным, никогда не повышал голоса. И при всем при этом добивался неукоснительного выполнения своих распоряжений от бойцов, недавних партизан. От них Казачок не раз слышал, что характер у комбрига — кремневый.

— Что с вами, Осип? — спросил Фадеев.

От участливых слов спазмы сдавили горло Казачка.

— Да ну же, будьте мужчиной.

Когда-то в тюремной камере Владимир, могучий человек, сбитый из мускулов, с беспокойством вспоминал младшего братишку: мотается по белу свету с цирком, без родительской заботы. Несколько лет спустя в Чите Фадеев познакомился с Осипом, оказавшимся крепким, самостоятельным парнем, вестовым и цирковым артистом. По старой памяти Иван Ефимович, однако, жалел его и, как мог, опекал. Он и поручение главкома принял не случайно, напросился на него, рассчитывая помочь попавшему в беду Оське.

— Ободритесь, Осип. Я пришел с хорошей новостью. Вас вызывает к себе главнокомандующий.

Осип насторожился. Зачем понадобился он, проштрафившийся рассыльный, такому большому начальнику? Вернее всего, затем, чтобы еще пуще наказать после вчерашнего позора…

— Не пойду, Иван Ефимович.

— То есть как это, молодой человек?

— А вы скажите, зачем вызывает…

Фадеев замялся. Конечно, он мог объяснить Казачку, для чего Блюхер вызывает его. Разве это не честь — даже на кратчайшее время стать вестовым главкома? Однако возьмет ли его Блюхер — еще вопрос. «Я на него хорошенько посмотрю», А если не поглянется? Нет, лучше промолчать.

— Зачем я ему?

— Ну-с, батенька, пока вам этого не скажу, но знайте, что дело доброе.

Осип молча набычился.

— Однако, молодой человек, с вашим упрямым и своенравным характером…

Комбриг рассмеялся и тотчас, посерьезнев, отчеканил:

— Народоармейцу товарищу Захаренко в восемь утра прибыть в управление железной дороги и представиться главкому Блюхеру. Повторите!

Вскочив с постели, Осип громко повторил приказание.

— Быть на коне и при оружии. Командира полка я об этом сам поставлю в известность.

Фадеев ушел, а Осип с нетерпением дождался утра и принялся за сборы. Дневальный Колька-казак с изумлением наблюдал, как униженный, уничтоженный его недруг бережно собрал обмундирование и на улице долго чистил его щеткой, как яростно надраивал сапожки, аккуратно пришивал белоснежный подворотничок. Оставив свое добро в казарме, в запасных стареньких шароварах «чиркач» поспешил на конюшню. «Ишь ты, — подумал дневальный. — Артист, а все же о коне печется. Жалеет».