Свен Хассель - Уничтожить Париж

Миндалевидные глаза сузились.

— Франция не перестала сражаться, не волнуйтесь! Пока Англия держится, мы будем и дальше вести борьбу. Англия не падет, можете быть уверены, и не покинет нас в беде!

Я искренне рассмеялся над ее наивностью.

— Хотите знать, за что сражается Англия? За себя и только за себя. На Францию ей наплевать. Она уже бросила вас однажды в беде. Помните Дюнкерк? Помните, что произошло там [45] Во время Дюнкеркской операции по эвакуации союзнических сил в Англию (26 мая — 6 июня 1940 г.) англичане, не поставив никого в известность, еще 20 мая начали переброску своих соединений через Дюнкеркский пролив. В итоге основные силы союзников (в основном британцев) были спасены — ценой капитуляции бельгийской армии и пленения немцами ок. 40 тыс. французов, прикрывавших операцию и оставшихся без боеприпасов. — Прим. ред. ? — Я покачал головой. — Государства для других государств никогда ничего не делают. Только для себя.

— Возможно, — сказала она, — но вы прекрасно знаете, что Германия, в сущности, уже проиграла войну. Почему вы не выйдете из нее, пока еще есть такая возможность?

— Вы имеете в виду — дезертировать?

— Почему нет? Другие же дезертировали. Маки позаботятся о вас, если будете работать для них здесь.

— Дезертировать не могу. Возможно, я сражаюсь за безнадежное дело, но это не самое важное. Если сейчас брошу оружие, то тем самым подведу друзей. Они полагаются на меня, как я на них. Никто из нас не смог бы хладнокровно дезертировать. Мы очень долго пробыли вместе.

В возбуждении я положил руки на ствол дерева возле плеч женщины, подался к ней и говорил, глядя на нее сверху вниз.

— Мы шестеро вместе пережили ад… в траншеях, в танках, под огнем… После этого нельзя просто так бросить людей.

— Но война проиграна!

Я раздраженно щелкнул языком.

— Конечно! Мы давно это поняли. Намного раньше политиков.

— Тогда почему не дезертируете все? Одновременно?

Как просто у нее это получалось! Я пожал плечами.

— Почему не дезертировали в Первую мировую войну? Думаю, это как-то связано с товариществом. Даже если все дезертируют, то утратится чувство… чувство общности. Опять каждый будет сам по себе. Я не могу это хорошо объяснить. Ремарк делает это в своей книге гораздо лучше. Перечтите ее снова; может быть, вам станет немного понятнее, хотя трудно испытать те же чувства, если не знаете, каково быть совершенно одним на свете.

Она протянула руки и сомкнула их у меня на шее.

— Я совершенно одна на свете. И понимаю ваши чувства.

— Сомневаюсь, — пробормотал я.

Я обнял ее, и мы долго стояли так, прижавшись друг к другу и целуясь жадно, безрассудно, словно изголодавшиеся. Пожалуй, в определенном смысле так оно и было. Прошло много времени с тех пор, как столь привлекательная женщина хотела меня; с тех пор, как мне вообще предоставлялась такая возможность. Ее поощрение кружило мне голову, как выпитая натощак бутылка вина.

Земля дрожала под тяжестью колонны танков, входившей в деревню снизу. Мы ощутили щеками горячее дыхание их выхлопов и, взявшись за руки, пошли в дом на обещанный кофе. Настоящий кофе! Я забыл его вкус. И пил медленно — предвкушая будущее наслаждение, однако стремясь просмаковать каждую каплю драгоценной жидкости.

— Что ты за человек? — спросила Жаклин. — В сущности?

— Просто обыкновенный солдат, — ответил я. — Имеет это значение — в сущности?

Она засмеялась и покачала головой. Неторопливо обняла меня. Неторопливо, грациозно стала раздеваться, появляясь на свет стройной, красивой, словно из кокона.

— Посмотри на меня, — уныло сказал я. — Посмотри на мою одежду — она вся в грязи и машинном масле! Говорю тебе, я просто обыкновенный солдат. Обученный убивать и больше ничему. Временами я даже сам себе противен.

— Кем бы ты хотел быть, если б существовал выбор?

Я пожал плечами. Вопрос выбора никогда еще не возникал и, возможно, не возникнет.

— Трудно сказать. Я так долго был солдатом, что не способен самостоятельно думать. Я до того привык к выполнению приказов, к строгой дисциплине, к тому, что моей жизнью распоряжаются другие, что сомневаюсь, смогу ли жить по-другому.

— Уверена, что смог бы, если б захотел, — сказала она, укладывая меня на кровать.

И какое-то время я жил по-другому. Война продолжалась без меня, и мы с ней вполне обходились друг без друга. Танки грохотали под окнами, и я не обращал на них ни малейшего внимания. Мои друзья в деревне пили, бранились, играли в карты, и я совершенно о них не думал. Кофе остывал в кофейнике и, наконец, остыл совсем.

Интересно, сколько часов мы смогли урвать у мрачного круга смерти и разрушений? Один, от силы два. Никак не больше. Но этого было достаточно, чтобы вкусить жизни, отличной от той, какую я был вынужден вести; достаточно, чтобы возмутить меня, когда наш сладкий полусон прервал стук сапогами и кулаками в дверь. Я обнаружил, что на ведущей из деревни дороге стоит шум, хотя только что она была спокойной, тихой. Услышал крики и брань, визг тормозов и лязг танковых гусениц, топот тяжелых сапог по гравию, грубые, выкрикивающие команды голоса.

Мы сели, она бросила мне мою рубашку и натянула простыню до подбородка. Тому, кто находился у двери, надоело стучать. Послышался треск, затем тяжелые шаги. К нам вломился Порта, лицо его было красным, негодующим.

— Так вот ты где? Что ты задумал? Я повсюду ищу тебя, тупой болван!

— Пошел отсюда, — сказал я. — Исчезни, смойся, проваливай! Ты не нужен нам. Поищи кого-то другого для своих шуточек.

Порта шагнул вперед, поднял с пола мою одежду и швырнул мне.

— Натягивай на себя, и поживей! Я пришел не шутить, приятель — когда наступают янки, не до шуток!

Я разобрал кучу барахла и уставился на него.

— Откуда они движутся?

— Черт его знает! Да и не все ли равно? Янки наступают, разве этого недостаточно? Они наступают, мы отступаем…

Он повернулся к Жаклин и изобразил ей гротескную пародию на обворожительную улыбку: губы его растянулись, обнажив десны, зуб его поблескивал, будто клык однозубого вампира.

— Извини, дорогуша. Терпеть не могу портить кому-то удовольствие, но, как я уже сказал, наступают янки. Если будешь вести себя правильно, скоро найдешь ему замену.

Он подошел к столу, поднял кофейник и глубоко сунул туда длинный нос. Когда тот, наконец, вынырнул наружу, ноздри его возбужденно раздувались.

— Кофе! — произнес Порта сдавленным голосом. Вылил его в рот, хоть и холодный, потом щелкнул мне пальцами.

— Если не поторопишься, приятель, тебя обвинят в дезертирстве. Все остальные уже снялись с места. Мы отходим последними… Малыш, кстати, зол, как черт, я оставил его носящимся по деревне с диким рыком… Лейтенанта стащили с лазаретной койки, сказали, что, если немедленно не поправится, пойдет под трибунал, а фельдфебель Манн — знаешь фельдфебеля Манна? — когда к нему пришли, заперся в сортире и застрелился… Да, а обер-ефрейтор Герт дал деру. Ничего удивительного. Он всегда был тупым ослом.