Михаил Аношкин - Прорыв. Боевое задание

— Ты откуда такой взялся? — спросил Андреев: или притворяется простачком, или действительно недоумок, придурковатый? Нет, не придурковатый. В серых глазах затаилась злая хитрость. Феликс его раскусил правильно.

— А что?

— Спрашиваю — отвечай!

— Смоленский я.

— По-моему, смоленские от тебя откажутся.

Шобик взглянул на Андреева быстро и так же быстро отвел глаза. Опять лег, протянув:

— Не откажутся.

Через час листок был готов. Феликс сделал второй экземпляр. Один остался у Феликса — он взялся наблюдать, чтобы передавали по цепочке. Другой экземпляр пустил по рукам Андреев.

Немного погодя Григория разыскал Игонин, запросто, как раньше, хлопнул по спине:

— Молодец, Гришуха! Я всегда говорил, что ты башковитый! Талант! Кто это тебя надоумил написать листок? Сам? Определенно талант!

— Читал?

— Я? Нет, где там! До меня очередь не дошла. Погляди на ребят — заулыбались! Здорово Шобика пропесочили. Кто рисовал?

— Феликс.

— Ах ты, дьявол возьми! Он начинает мне нравиться!

Андреева согрела грубоватая похвала Игонина.

Один вернулся в сумерки: солнце спокойно нырнуло за горизонт, и мир погрузился в синюю дымку. Парень был доволен самостоятельной вылазкой. Его так и распирало с ходу рассказать о виденном. Но мужественно сдерживался. Сначала обулся, опоясался ремнем, приладил пилотку, вернул Игонину пистолет и только после этого раскрыл небольшую, завернутую в тряпицу посылку. То была фуражка с красным околышем.

— Вам, товарищ командир.

Игонин обрадовался. В деревне достал замасленную, замызганную пилотку, да и та мала была: еле держалась на макушке. Примерил фуражку: будто на него шили.

— Спасибо!

— Это дед подарил. Какой-то командир оставил, когда наши отходили. Разрешите доложить?

— Давай.

— Добрался до деревни свободно, — начал Олин. — Гляжу — ни души! Ни-икого! Я к хате, а там здоровенный кобелина. И на меня. Я за пистолет. Хотел расколоть ему черепок. Но тут вышел из хаты дед. Уставился на меня, я на него.

— Ты к делу, и покороче, — перебил Игонин.

— Пусть, — улыбнулся Андреев. — Рассказывай, рассказывай.

— Я говорю: «Дед, немцы есть?» А он отвечает: «Немае, немае германа». Зову деда в хату, неудобно торчать на улице. Узнал: немцев в деревне нет, но по большаку ездят постоянно. Проводником пойдет сам.

— Добре!

— Товарищ командир!

— Что еще?

— Там пленных привели.

— Каких?

— Наших. Немцы привели. В амбар на ночевку загнали.

— Эх ты, разведчик, — не удержался от упрека Игонин. — С этого и начинать следовало!

— Вы ж о проводнике...

— Ладно, ладно. Немцев много?

— Взвод будет. Наших человек пятьдесят.

Игонин взглянул на Андреева:

— Что, Гришуха, бьем?

— А вдруг...

— Ерунда! Хуже того, что было, не будет. Огнем нас уже опалили, мы теперь огнеупорные. Будь здоров!

В сумерки Олин вывел отряд на околицу. Там залегли, вызвали деда. Он явился готовый в далекий опасный путь: в длиннополом пиджаке, с котомкой за плечами, с батожком в руке. Узнав, что бойцы хотят сначала освободить пленных, а потом уже отправляться в дорогу, перекрестился и произнес:

— Божье дело.

Потом отозвал Игонина в сторонку и сказал, что его хотят видеть «цивильные паны».

— Какие еще паны? — нахмурился Петро.

Дед ничего толком объяснить не мог или не хотел, твердил свое.

— Вот еще на мою душу. Где они?

Петро и моргнуть не успел, как дед, с проворством молодого, растаял в темноте и вскоре появился с двумя «цивильными панами». Насколько мог разглядеть их Андреев, были они молодые — лет под тридцать каждому, оба высокого роста, немного сутулые. Один был в шляпе, в пиджаке, в вышитой белой косоворотке. И с усами. А второй немного смахивал на военного — в толстовке, в галифе, сапогах, но на голове носил обыкновенную кепку. Усатый назвался Жлобой, а полувоенный Ивановым.

— Вы командир? — спросил Иванов.

— Так точно.

— Нам нужно с вами поговорить.

— Сейчас не могу. Предстоит дело.

— Хорошо. Мы подождем.

Они отошли к деду-проводнику. Игонин шепотом скомандовал своим:

— Пошли!

Часовых у амбара бесшумно снять не удалось. Красноармеец, который должен был это сделать, перелезая через плетень, зацепился ногой за кол, на котором висело дырявое ведро. Ведро загремело. Часовой всполошился, закричал. Второй красноармеец, не ожидая, когда немцы откроют стрельбу, выстрелил и убил часового. Подскочил к двери амбара, сбил замок и, распахнув обе половинки, крикнул:

— Выходите, товарищи!

Из дома напротив повыскакивали отдыхавшие конвойные, но их расстреливали спокойно и деловито.

Освобожденные высыпали из амбара, обнимали бойцов, кричали, смеялись от радости — что-то невообразимое творилась на широкой деревенской улице.

Игонин поспешил вывести отряд за околицу: не ровен час, нагрянут по большаку немцы. Ввязываться в новую драку не хотелось. Кое-кто из бывших пленных успел подобрать трофейное оружие. Освобожденных построили отдельной колонной.

— Разберемся потом, — озабоченно оказал Григорию Игонин. — Ты будешь пока у них за командира. Утром рассортируем. Действуй, Гришуха, — и повернулся к старику, который тенью маячил рядом. — Двигай, папаша. Ты у нас за главнокомандующего. В солдатах служил?

— Служил, сынку.

— Стало быть, службу знаешь.

— Как не знать, знаю.

Старик поплотнее натянул соломенную шляпу и зашагал вперед. За ним потянулись бойцы. Игонин и Саша наблюдали, пропуская мимо себя колонну. Вон идут вологодцы, оба высокие, похожие друг на друга, словно родные братья. У одного на плече ручной пулемет Дегтярева. А вот Феликс несет обе винтовки, не хочет отдать Шобику, не доверяет ему. Шобик плетется за ним.

Небольшой интервал. Идет Гришуха Андреев во главе неожиданного пополнения: автомат на груди, руки на автомате. С ним рядом горбоносый Грачев. С Андреевым они почти одного роста, только Грачев шире в плечах, медвежковатый такой. После посещения деревни они как-то сошлись на короткую ногу, и Петро замечал, что не зря. Грачев верховодил коммунистами во взводе автоматчиков, а Андреев решил, что делать это он должен во всем отряде. Вот и появились общие интересы. В глубине души у Петра даже — смешно сказать — ревность зашевелилась. Пустяки, конечно. Блажь какая-то. Освобожденные двигались беспорядочно, сбивали строй, галдели, кое-кто курил, пряча огонек цигарки в пригоршню: давно не курили, дорвались. Кто босиком, кто в нательной рубахе.

— Товарищи! — громко сказал Игонин. — У нас заведен порядок — на марше полнейшая тишина. Ночью не курить. Бросайте сразу, повторять не буду.

Нестройное жужжание над колонной затихло. Светлячки самокруток погасли.

— Кому не нравится наш порядок, может идти на все четыре. Ясно?