Михаил Аношкин - Прорыв. Боевое задание

Ответили вразнобой, что ясно.

Возле Игонина остановились те двое штатских. По совести говоря, он про них забыл.

— Видите, не могу, — развел руками Петро. — Отойдем подальше, объявим привал. Тогда поговорим.

Те без возражения согласились. «Странные типы. И вообще, чего я им поверил?» — подумал Игонин, шепнул Саше Олину, чтоб он с этих не опускал глаз, и бегом бросился догонять колонну.

Ночь миновала без приключений. Дед неутомимо шагал и шагал, опираясь на батожок, будто усталость ему была неведома. Остановились на дневку на лесистом берегу какого-то канала. Андреева разыскал Саша и выдохнул испуганно:

— Умер!

У Григория опустились руки. То, что капитан не жилец на этом свете, было очевидно. Принять бы вовремя срочные меры, может, и удалось бы спасти. А в условиях отряда что сделаешь? Даже бинта и йода не было. Один распластал свою нательную рубаху на бинт. А рубаха-то была не первой свежести. С таким ранением и в госпитале не каждый выживал.

Но наперекор всему у Андреева и у Игонина тоже где-то в отдаленном уголке души теплилась несбыточная надежда: может, пронесет, может, минует беда и случится чудо — командир выживет?

Чуда не случилось. Капитан Анжеров умер.

Невозможно совместить — смерть и капитан Анжеров. В голове не укладывалось, сердцем не принималось.

Сейчас он лежал посиневший, страшный, неузнаваемый. На бритой голове проросли рыжеватые волосы. Григорий отвернулся, не мог выдержать, думал, что сердце разорвется.

Вырыли могилу, запеленали останки Анжерова плащ-палаткой. Выстроили отряд в шеренги с одной стороны могилы, освобожденных ночью — с другой. Игонин и Андреев попрощались с командиром — преклонили колени, опустили скорбно головы.

Замерли в суровом молчании бойцы. Насупили брови те, кто не знал Анжерова, но чей отряд сегодня ночью вырвал их из фашистского позорного плена.

На солдатских ремнях спустили в сырую глинистую землю капитана Анжерова, комбата, кадрового командира. Заработали лопаты. Комья земли глухо падали вниз.

Еще один скорбный холм вырос на трудном военном пути Григория Андреева, самого первого и сурового военного наставника проводил в небытие, еще одна неистребимая печаль поселилась в сердце и не исчезнуть ей вечно.

Молча стоят бойцы, обнажив головы. Опершись на батожок, не пряча покрасневшие слезящиеся глаза, замер возле могильного холма дед-проводник, самый старый и много повидавший... В сторонке сутулились молчаливые гражданские — не успели они еще поговорить с командиром.

Ни речей, ни салюта. Речи не нужны. Салютовать нельзя. Но молчание грозное. Если бы немцы услышали его, содрогнулись бы. А содрогнулись потому, что увидели бы, как в сердцах бойцов, таких молодых и жизнерадостных, умеющих пока только любить, уже зрели, наливались силой семена ненависти и гнева, которые сами же захватчики и посеяли. Содрогнулись и поняли бы: этой ненависти не умереть, ее ни танками, ни бомбами уничтожить нельзя. И придет время, когда ненависть испепелит их, посягнувших на жизнь этих парней, на свободу их Родины. Именно в такие скорбные минуты обретался не страх, а вера в победу. Именно в такие, и Григорий это понял всем своим сердцем. Игонин нахлобучил фуражку, скомандовал:

— Отдыхать, товарищи.

Игонин кивнул Андрееву головой, приглашая следовать за собой. Они приблизились к гражданским, и уже четверо выбрали самое укромное и безлюдное местечко под елью, расположились прямо на траве. Усатый Жлоба угостил Игонина и Андреева папиросами. Закурили, настороженно приглядываясь друг к другу. При дневном свете Игонин рассмотрел, что лицо Иванова местами попорчено оспой, но глаза синие и веселые. А Жлоба оказался рыжим. Андреев вопросительно поглядел на Игонина: он не мог взять в толк, откуда появились эти гражданские. Может, они вместе с пленными были? Игонин едва заметно пожал плечами: мол, черт их знает, чего им от нас надо? Но этот безмолвный разговор между командирами перехватил Иванов, понял смысл и поспешил внести ясность.

— Мы оставлены здесь, — сказал он, — райкомом партии, чтобы организовать партизанскую борьбу. Вот документ, — Иванов снял кепку, отпорол подкладку и протянул Игонину свернутую белую тряпицу. На этой тряпице на машинке отпечатано удостоверение на имя Иванова. Оно подтверждало то, что он оказал о себе сам.

— Ясно, — проговорил Игонин, возвращая тряпицу, которую Иванов снова запрятал в кепку и то место сколол английской булавкой. Жлоба очень внимательно следил за товарищем.

— Что же вам от нас нужно?

— Мы вам предлагаем остаться здесь, в этих лесах. В нашем отряде насчитывается двадцать человек. Мы вольем его в ваш. Командовать отрядом будете вы. За нами партийное руководство.

— Нет, погодите, — растерянно улыбаясь, проговорил Игонин. — Как-то вдруг. Мы из регулярной части, мы должны добраться к своим. А какое мы имеем право остаться?

— У нас есть рация. Можем связаться с командованием и спросить разрешение.

— Ты как, Гришуха?

— Мы должны посоветоваться. Вы, безусловно, можете связаться с командованием. Но, видите ли, наш батальон ушел вперед, и вы с ним едва ли свяжетесь.

— Да, мы подумаем, — ухватился Петро за мысль. — Дело все-таки серьезное, с кондачка решать не полагается. Товарищ Андреев прав — мы только часть батальона.

— Подумайте, — согласился Иванов. — Взвесьте. Своего навязывать вам не будем, хотя формально мы могли бы без вашего согласия связаться с командованием, спросить разрешение и передать вам его приказ.

— Хорошо, — поднялся Петро, а за ним и все остальные. — Но мы формально этому приказу имеем право не подчиняться.

Гражданские остались у ели, а Петро и Григорий медленно шли к центру бивака.

— Формально, — недовольно пробурчал Петро, — Как он заговорил! А вообще-то предложение заманчивое. Как считаешь, Гришуха?

— Идти, как шли.

— А может, остаться? Начнем колошматить здесь фрица, оно, глядишь, и там полегчает, и фронт скорее обратно вернется, а?

Григорий ответил не сразу, собирался с мыслями — врасплох застало такое предложение.

— Я так думаю, — наконец сказал он. — Мы с тобой одни правильно решить не сможем. Все-таки неопытные мы с тобой командиры. Давай спросим коммунистов, это народ подкованный, в политике разбирается. А тут ведь и стратегия и политика — что нам лучше делать.

— Давай, — согласился Игонин. — Ум хорошо, а десять лучше.

Нарядили Сашу разыскать Грачева: его больше других знали, да и он как-то ярче остальных выделялся, вроде бы негласным вожаком у партийных был. И Гришуха с ним кое-какую работу провел. Попросили собрать коммунистов, пригласили на собрание представителей от партизанского, подполья. Расположились в стороне от бивака — пятнадцать человек, самый костяк, мозг отряда. Дали слово Иванову. Он повторил то, что говорил Игонину и Андрееву. Жлоба по-прежнему молчал, крутил в руках ветку орешника.