Михаил Аношкин - Прорыв. Боевое задание

Игонин загорелся нетерпением. До своих недалеко, рукой подать, а они будут здесь прохлаждаться целые, сутки? За сутки до Богдана можно добраться!

Длительную передышку Игонин отменил. День разделил пополам: первую половину отдыхать, после обеда — в путь! Досыпать — после войны.

В полдень поднял отряд по тревоге и повел в дорогу. В головное походное охранение назначил Миколу со взводом. Микола и Феликс шли впереди взвода и разговаривали. Обо всем на свете. Оба когда-то кончили десятилетку, у обоих было о чем поговорить. В горячем разговоре и дорога короче. Здесь она делала крутой поворот — выгибалась коленом. Миновали крутой излом и оторопели. Навстречу двигалась колонна немцев. Офицер на вороном жеребце гарцевал впереди, без нужды горячил коня. За ним, не держа почти никакого равнения, брели солдаты и галдели. Их было чуть поменьше роты. На вооружении у большинства винтовки. Какая-нибудь саперная команда. У Миколы ноги будто вросли в дорогу. Феликс схватил его за рукав, бледнея.

Немецкий офицер в фуражке с высокой тульей круто натянул поводья. Жеребец взвился на дыбы и заржал.

Микола оттолкнул Феликса и резанул из автомата прямо по брюху жеребца. Лошадь рухнула, придавив офицера. Гитлеровцы смешались, открыли беспорядочную стрельбу, залегли прямо на полотне дороги, а некоторые сползали в кювет, карабкались на бровку, ища места поудобнее.

Залегли и бойцы. Феликса Микола послал к Игонину. Петро и без донесения отлично понял, что головное охранение столкнулось лицом к лицу с противником. Послал на подмогу еще один взвод.

— Ну, дорогой товарищ, — обратился к проводнику, — выручай. Не везде же проклятое болото. Есть же тропки?

У Игонина родилась мысль повторить маневр капитана Анжерова. Тогда он мудро предусмотрел, послав Петра со взводом автоматчиков в тыл немцам. Не сделай этого, еще неизвестно, кто бы вышел победителем.

Проводник, невзрачный мужичишка лет сорока, как услыхал стрельбу, так затрясся от страха. Трепало несчастного, словно в приступе лихорадки: зуб не попадал на зуб.

— Н-нет т-тропок, — лепетал он. — П-п-пустите, у м-меня д-дети.

— Я тебя пущу! Я тебя пущу! — рассвирепел Игонин. — Тут война, понимаешь, а он домой запросился. Показывай, где лучше обойти поворот, да живо! Не то пулю в лоб и самого в болото, — для острастки Игонин, отступив на шаг, наставил на мужика автомат.

— Нн-не надо, уб-бери. П-поведу.

— Иной коленкор. Грачев! — позвал он командира сборной роты. — Бери хлопцев, обойди болотом и чесани в хвост и гриву. Быстро!

Грачев деловито козырнул командиру и повернулся к проводнику:

— Веди, товарищ, да пошевеливайся!

Взвод свернул с дороги, вытянулся цепочкой за проводником. Грачев поспевал следом за мужиком.

Игонин, прихватив Сашу Олина, побежал к Миколе. Андреева оставил с остальной частью отряда, приказав залечь и ждать.

— Будь готов, Гришуха! Потребуешься, пришлю Сашу.

Гитлеровцы, видя, что русских мало, полезли на рожон. Хотели в обход, но сунулись в лес и вернулись ни с чем: болото. Справа болото, слева болото. Тогда по кюветам наиболее отчаянные поползли на сближение. Остальные прикрывали. В это время и подоспел Игонин. Пристроился рядом с Миколой, спрятавшись за ствол придорожной сосны.

Гитлеровцы ползли и ползли, вжимаясь в дно кювета. Петро удивился:

— Ты смотри! Храбрые какие! Гранаты есть?

— Десяток наберется.

— Мало.

Трескотня стояла невообразимая, будто по сухому валежнику ломилось сто медведей. Шальная пуля чиркнула Миколу в висок, сорвала кожу и немного обожгла. Только и всего. Кровь покатилась по щеке струйкой, теплой и щекотливой.

— Вытри, — посоветовал Игонин. — Посмотришь, дрожь берет. Будто серьезно ранило.

Микола замешкался: а чем вытирать? Вытер подолом гимнастерки. Петро залепил ранку жилистым листком подорожника.

— Пугнем сейчас гранатами, — сказал Микола. — Как думаешь?

— Давай. Только не распыляй. Крой сразу пятью справа и пятью слева.

Гитлеровцы приблизились настолько, что можно было различить их потные, распаренные лица. Упорные попались. Лезли и лезли. Ага, они тоже с гранатами. Хотят забросать. Ничего! Десять взрывов, слившихся в один, вздыбили землю в обоих кюветах, полоснули воздух горячими струями и осколками. Эхо взрыва гулко рванулось в стороны и вверх, усиленное стенами леса, как глухими стенами ущелья.

Кюветы обезлюдели. Несколько немцев нашли на их дне последнее прибежище. Одного немца взрывом выкинуло на полотно дороги и положило распластанного поперек.

Живые, оглушенные и испуганные, попятились. Но некоторые успели все-таки кинуть свои гранаты, которые упали в расположении взвода. Две взорвались на полотне дороги метрах в десяти, брызнув щебенкой и пылью.

Немцы наконец почувствовали, что русских не так уж мало и не такие-то уж они слабые, как показалось вначале. Поэтому под прикрытием пулемета попятились назад, чтоб уйти отсюда. Но было поздно. Из болота, словно черти, — мокрые и злые — выскочили бойцы Грачева и «чесанули» в затылок. Бежать было некуда. Десятка три солдат побросали оружие и подняли руки.

Бойцы Грачева окружили пленных плотным кольцом. Те сбились в тесную испуганную кучу. Петро оглядел пленных насмешливо, презрительно.

— Вояки! Ну, чего, как бараны, сгрудились?

Пленные непонятно лопотали. Какой-то боец крикнул:

— Они, товарищ командир, не понимают по-человечески!

— Научим!

— Можно перевести? — это Феликс протиснулся к Игонину.

— Понимаешь по-ихнему?

— Да.

— Молодец! Тогда вот что: пусть покажут офицера.

Феликс перевел. Пленные загалдели, заспорили и наконец вытолкнули вперед сухощавого фельдфебеля с клиновидным большим кадыком на длинной тонкой шее. Фельдфебель что-то кричал на своих. Петро спросил Феликса:

— Чего он орет?

— Стращает. Предателями называет.

— Приперло гада, — усмехнулся Петро и Олину: — Обыщи!

Саша колебался. Не приходилось ему еще никого обыскивать.

— Смелее! — подбодрил Петро. — Это же гад. Чего стесняешься?

Саша торопливо с ног до головы обшарил фельдфебеля. Из нагрудного кармана кителя извлек бумажник, передал Игонину.

В бумажнике кроме денег и удостоверения хранилось штук десять фотографий. На одной из них была изображена повергнутая голая девушка, а на груди у нее утвердился уродливый солдатский сапог. На второй был виден мужчина, повешенный на суку. Казненному едва ли было лет двадцать. Возле, привалившись плечом к дереву, красовался фельдфебель и улыбался фотографу. Петро сквозь зубы процедил:

— Ох ты какой! — и глухо бросил Грачеву: — Расстрелять.