Валерий Николаев - Закуси горе луковицей

— Жизнь?.. Хорошо, — облегченно выдохнул он. И, словно привыкая к этой мысли, умиротворенно закрыл глаза. Но вдруг, как от толчка, снова открыл их. — Что со мной?..

Сестра положила руку ему на грудь.

— Не волнуйтесь. Все хорошо. Вам сделали операцию. И все самое ужасное позади. Отдыхайте.

Тогда она так и не смогла сказать ему, что он остался без ног. Об этом Некрасов узнал позже, от врача. И с тех пор стал ужасно нервничать. Он длительное время температурил, иногда терял сознание и бредил.

Его горячечный бред обжигающе действовал на нервы девушки. Владимир почти всегда попадал в одну и ту же ситуацию — босым бежал в атаку, командовал, ругался и стонал.

«Проклятье! Сколько же здесь битого стекла, — шептал он. — …Брагина, Брагина прикройте!.. Давай, мальчик, давай! Вот так… Жорка, берем под перекрёстный. Не отставай!.. Твари чумные… по норам прячетесь? Выкурим. Всю погань выкурим! — гневно восклицал он. — О-о! И тут колючки, — скрежетал зубами Некрасов. — Когда же это кончится?»

Однажды она задремала и очнулась от его страстной мольбы:

«Потерпи, миленькая, потерпи. Пожалуйста, потерпи. Я спасу тебя… спасу… спасу…»

Глубоко и часто дыша, он весь напрягся. Потом на какое-то время затих. Его короткие волосы взмокли от пота и напоминали ежовые иголки.

«Прости меня, девочка… прости».

Его сбивчивый шепот, невнятное бормотание, хриплые выкрики и стоны леденили сердце. У человека уже три недели не было ног, а он все воевал. Ирреальность его подсознательных представлений вывела девушку из привычного состояния душевного равновесия.

Думаю, не открою большого секрета, если скажу, что у медиков, работающих в хирургии, травматологии, на скорой помощи и часто видящих предсмертные муки людей и утешающих их в такие роковые минуты, со временем изначальные чувствительность и сердечная жалостливость притупляются. Природный инстинкт заботливо предохраняет их души от саморазрушения, вырабатывая что-то вроде иммунитета к чужой боли, или, говоря жестче, — профессиональный цинизм. И это оправдано самой жизнью: ведь нельзя же им умирать с каждым, нельзя расслабляться — нужно спасать.

Но дежурство Зои у постели Некрасова сделало ее причастной к его боли. Было ясно, что это именно боль, а не какой-то конкретный противник, и вызывала у него такую непримиримую ярость. Именно она и была сейчас его самым серьезным и беспощадным личным врагом. Инъекции промидола давали ему передышку, но память снова погружала его в страдания.

У физической боли есть одна характерная особенность — доминировать над всеми помыслами человека; для него в данный момент нет ничего важнее, чем избавиться от нее. А когда она, наконец, покидает его, тут-то на смену ей и приходит мука другого свойства — душевная, не менее настырная и жестокая.

Так было и с Владимиром. Когда физическая боль потеряла свою пульсирующую остроту и стала привычной неизбежностью его существования, некоторое время он благодушествовал. Казалось, дела у него уже пошли на поправку, и вдруг проявился его психологический надлом. Потеплевший было взгляд, снова стал тусклым, отчужденным. Капитан подолгу замыкался в себе, не реагируя ни на что, отказывался от еды. Сестры смотрели на это как на капризы, а Зоя — как на отказ от жизни.

Некрасов, конечно же, заметил ее особое отношение к нему и временами, когда оптимизм ненадолго возвращался, был с нею вполне откровенен. Так она и узнала некоторые подробности его жизни. Детство он провел в Грозненском детдоме. Однажды, прочитав книгу о полководце Суворове, стал мечтать о военной карьере. Учился он неплохо и при конкурсе шесть человек на место в училище поступил. В браке был менее года, развелся. До направления в последнюю командировку жил в общежитии при части.

И теперь она понимала, какая лавина страшных своей неразрешимостью вопросов обрушилась на него. Как примириться со своим увечьем? Чем заниматься? Где жить и с кем? — Было, отчего волноваться: ни дома, ни семьи.

Насмотревшись на муки Некрасова, Зоя уже не могла избавиться от однажды посетившей ее мысли, что некоторые наши вожди, с лёгкостью посылающие под пули молодежь, — соучастники массовых убийств. И вместо персональных пенсий и льгот было бы справедливей предоставлять им пансионаты с решетками. Ведь если бы они были убеждены в неотвратимой ответственности за каждую искалеченную или погубленную при их участии жизнь, то они стали бы обдумывать свои слова и решения так же тщательно, как Бог взвешивает грехи человеческие.

В отделении имелось несколько инвалидных колясок, и с некоторых пор на одной из них стали возить Владимира. Сначала Зоя вместе с санитаром помогала ему перебраться в неё на час-два в день, потом ему стало хватать и ее помощи. Постепенно коляска становилась повседневным средством передвижения Некрасова. Его мышцы на руках стали наливаться, тело крепнуть — молодость брала свое. Однако у Лихачевой появилось смутное предположение, что он боится своего выздоровления. Дурной знак. И она рассказала об этом Леониду Терентьевичу. А тот сделал Некрасову кое-какие назначения и направил его на приём к психотерапевту Калюжному.

Апрельское солнце своим ласковым ликующим светом успокоило и расслабило Владимира. В ожидании встречи он сидел в ординаторской в своей коляске и благодушно осматривался. Вскоре появился врач — улыбчивый худощавый мужчина лет пятидесяти. Он был выше среднего роста, чуть сутул и неуклюж. Густые серые волосы, мысиком наползающие на лоб с тремя глубокими поперечными морщинами, едва не касались столь же густых бровей. Его нос, словно с чужого лица, был непропорционально велик, глаза — водянистые. В его облике, движениях было что-то медвежье. Зоя почти не знала этого врача.

— Сегодня у нас — как в солярии, — приветствуя, протянул он руку Владимиру. — Как у вас дела? Говорят, на поправку идете. Настроение, небось, весеннее? Или не очень?

Проговорив всё это густым твердым голосом, он снял с себя светлый с болотным отливом пиджак и набросил его на спинку стула. Затем выдвинул стул и, плотно усевшись, внимательно посмотрел в глаза капитану.

Некрасов лениво пожал плечами.

— Понимаю, — заметил врач, — со мной тоже иногда случается депрессия, хотя веских причин для этого у меня вроде бы и нет.

— Вот именно. Зато у меня есть, — сказал Некрасов. — Как-никак именно меня укоротили на целых семьдесят сантиметров. Это ли не причина для скверного настроения?

— Тут я не спорю: беда есть беда, — сказал Калюжный. — И, тем не менее, при всем трагизме вашего положения, позволю себе заметить, с людьми случаются вещи не менее страшные, чем с вами. Миллионы людей прожили свои жизни, так ни разу и не увидев солнца, не услышав ни единого звука, не сделав ни одного шага по земле. И у них хватало мужества достойно пройти свой путь. Попробуйте и вы избавиться от жалости к себе.