Олег Татарченков - Группа сопровождения

Это была не просто борьба за жизнь. Кружкин знал, что ее финал будет не в его пользу. Но все равно цеплялся. Как цепляется утопающий за соломинку, как подстреленный волк уползает от охотников в сторону далекого темнеющего леса. Это было больше, чем борьба за жизнь. Это был инстинкт жизни.

Кружкин уже знал, что он не доживет до весны 42-го года, когда в лагере появились несколько русских мужчин в возрасте около шестидесяти лет в форме старших офицеров царской армии. К ним водили по одиночке, в заднюю комнату комендантского домика. О чем беседовали там, никто не догадывался — из комнаты не возвращались. Каждый вечер, к комендантскому домику подъезжали грузовики и людей после собеседования куда-то увозили.

Впрочем, в лагере быстро разобрались в некой схеме: грузовиков было два. Один из них, с людьми, отобранными в таинственной комнатке, далеко не уезжал. Обитатели лагеря могли вскоре слышать винтовочные выстрелы над очередным рвом за колючей проволокой. Вторая машина отправлялась дальше, за лес…

Спустя неделю на нары к Кружкину подсел старший лейтенант Маков, бывший командир его роты:

— Саша, — обратился он к старшине, — вчера закончили водить людей из соседнего барака. Значит, завтра возьмутся за наш, командирский. Знаешь, что это значит?

Кружкин кивнул:

— Выберут самых крепких и — на «прав и ло». А там — или пуля, или…

— «Что» значит это «или», знаешь? — спросил Маков, — Нет? Сотрудничать предлагают. Мне вчера на работах «капо» соседнего барака рассказал. Мол, беседуют полковники царской армии, предлагают вступить в русские освободительные части, чтобы бороться с большевиками. Предпочтение оказывают тем, кто пострадал от советской власти, или там, члены семьи были из «бывших»… Я знаю, что твоих всех раскулачили и в Сибирь сослали. Твое личное дело читал. Ты спасся тем, что от родных отказался и сам указал, где они зерно хранили. Я тебя не осуждаю, так многие поступали. А у меня отец — царский поручик, у Врангеля служил. Я скрыл это в свое время… Считал, что Белое Движение не принесло счастья ни моей семье, ни России. Так за что было умирать в подвалах на Литейном? Так что мы подходящие кандидаты в предатели.

— В предатели… — шепотом повторил Александр Кружкин.

— Я не собираюсь им служить. Знаешь, хотя у меня отец и воевал с красными, с немцами он дрался тоже — на Первой Мировой. Я так мыслю: гражданская война — это наши внутренние дела, а когда для сохранения власти продаешь Родину противнику, иноземцу — это мерзость последней степени. Слушай, старшина… Немцы нас наверняка потом на фронт пошлют, а там есть шанс к своим перебраться.

— А наши потом поверят? — выдохнул Кружкин, приподнявшись на локте над дощатом вонючем ложе, покрытом завшивевшими лохмотьями, бывшими когда-то шинелью умершего два месяца назад капитана.

— Надо сначала отсюда выбраться. А там видно будет. Пусть даже свои шлепнут, так ведь не завтра же. Еще поживем! — убежденно ответил Маков.

Старшина поверил ему. Пример самого командира роты был тому убедительным доказательством.

Третьего июля 41-го три «полуторки» — все, что осталось от их автомобильной роты после полутора недель войны, эвакуировали раненых медсанбата, уходя проселочными дорогами от катившегося по пятам железного катка немецкой армии. Грохот фронта то нагонял их ревом проносившихся над головой гитлеровских штурмовиков, то начал трепать напряженные нервы треском рвавшихся снарядов вражеских танков. Иногда канонада стихала, и казалось, что наступление противника захлебнулось и можно вдохнуть воздух полной грудью и перестать прижимать машины к обочинам — под защиту листвы деревьев, скрывавших маленькую колонну от глаз и прицелов немецких летчиков.

Неопределенность кончилась в одночасье. Кружкин, сидевший за рулем головной машины, увидел, как за очередным поворотом лес резко кончился. Параллельно опушке тянулась другая дорога. И здесь, на перекрестке, словно регулировщик-милиционер из недавней еще мирной жизни, стоял человек в серой форме танковых войск вермахта и огромными противопыльными очками в половину лица. Увидев вынырнувшие из леса машины, он сдернул свои окуляры и призывно и даже как-то дружелюбно махнул ими, словно предлагая поддать газку и побыстрее встретиться со старым приятелем.

Кружкин мог поклясться, что немец при этом даже улыбнулся.

«Стой!» — заорал Маков, сидевший в кабине рядом с водителем.

В кузове, сверху, откуда обзор был не пример лучше, что-то кричали и барабанили по кабине раненые.

Скорость «полуторки» на лесной дороге была невелика. Поэтому, Кружкин, за две недели войны уже наловчившийся сигать из кабины в кювет при вое пикирующих немецких самолетов, не стал давить на тормоз. Он просто откинул брезентовый полог, закрывавший дверной проем, и прыгнул в кусты.

Уже оттуда, из кустов, старшина смотрел, как грузовик, пробитый пулеметной очередью из откуда ни возьмись появившегося бронетранспортера, неловко завалился в мелкий кювет. Как летели щепки от бортов машины, пришиваемых немецкими пулями. Как кричали, умирая, раненые. Как водитель второй «полуторки», выскочив из кабины с винтовкой в руках, прильнул к крылу автомашины, выстрелил — и неловко повалился на бок. Как Маков, закатившись под задний скат грузовика, отчаянно стрелял из трофейного автомата, пытаясь прикрыть двух медсестричек, вытаскивающих из кузовов раненых и падавших вместе с бойцами в разогретую июльскую пыль проселка. Как взметнулась эта пыль перед лицом старшего лейтенанта от разрыва гранаты…

Потом перед лицом старшины появилась пара коротких, седых от пыли немецких сапог, прозвучала команда, произнесенная юношеским ломающимся баском:

— Рус! Штейт ауф! Хенде хох!

Макова Кружкин встретил в немецком госпитале для военнопленных, куда его определили санитаром. В первые месяцы войны накал взаимного ожесточения еще не был велик. И немцы — победители могли позволить себе великодушие по отношению к поверженному врагу, который совсем недавно даже считался союзником.

— У нас есть шанс, понимаешь? Выжить!

— А что дальше? — приподнялся на локте Кружкин, — Если не получится уйти — в своих стрелять?

— Не знаю… — помотал головой Маков, — Стоит ли загадывать так далеко? А тут все понятно. Еще пару недель, и мы все сдохнем. Как только фрицы новую партию пленных пригонят, доходяг в ров спустят, чтобы нары им очистить. Ты хочешь этого? Я — не хочу! Мы еще сможем послужить нашим, зачем умирать по-глупому?

Последняя фраза комроты, мужика дельного, которого Кружкин всегда уважал, хотя и не всегда понимал за излишнюю, как он считал, «идейность», стала самым весомым аргументом. В отличие от старшего лейтенанта, размышлявшего о возможном спасении с точки зрения высоких, таких далеких для старшины, материй, Кружкин рассуждал более конкретно: появился шанс выжить. А что будет дальше…