Валериан Якубовский - Дезертир

В бухгалтерии тоже отнеслись к Лучинскому с живейшим интересом, так как это заведение на три четверти состояло из незамужних девушек и овдовевших женщин, нуждающихся в мужском внимании. Но Лучинский зашел в бухгалтерию как-то незаметно. Отдал выписку из приказа главному бухгалтеру, сказав при этом, что за командировочными зайдет в пятницу утром, и ушел к явному огорчению счетных работниц, которые начали было втайне перемигиваться: не зевайте, мол, девушки, перед вами — парень!..

За два дня Лучинский обстряпал паспортные дела, включая прописку, побывал в военкомате у офицера учета, поставил в бухгалтерии штамп о принятии на работу, получил командировочное удостоверение, деньги, билет, приготовил чемодан к отъезду и договорился с Валентиной, с какой стороны подходил, к Татьяне Федоровне, чтобы она признала в Лучинском будущего зятя.

В субботу Щукин увез его на станцию. Прощаясь, Валентина просила не скучать по дому и почаще писать письма. Лучинский обнял ее, прыгнул на подножку вагона и, улыбаясь, помахал рукой. Поезд тронулся.

На обратном пути Валентина вышла из кабины у Кошачьего хутора. Шилов, увидев машину Щукина, сошел с чердака:

— Проводила?

— Проводила, — вздохнула Валентина, заходя в избу вместе с братом.

— Значит, Алеша теперь — старший механик?

— Старший. Да что толку? Для меня не легче, — проговорила она с надеждой поглядывая на брата.

— А может, мама разрешит? Надо ее чем-то задобрить, — посоветовал Шилов.

Валентина вспомнила о подарках, привезенных Лучинским:

— Алеша накупил для нее платьев да отрезов шерсти, да шелка целый чемодан. Ты поговори с ней. Может, остепенится. На тряпки-то она жадная.

Шилов обещал сестре склонить мать к согласию, но с одним условием.

— С каким?

— Чтоб Лучинский забыл дорогу в наш дом…

— Интересно, — сказала Валентина, и слабая улыбка расплылась по ее лицу: — На это Алеша больше всего и надеется.

— Алеша надеется? — передернуло Шилова. — Значит, ему кто-то наклепал про меня. Не иначе как Щукин. Как бы все это для нас плохо не кончилось.

Вскоре о подарках Лучинского узнала Татьяна Федоровна и обещала сыну подумать о судьбе Валентины. Шилов, как и в сорок втором году, возложил на себя обязанности третейского судьи, хотя и не тешился надеждами на терпимый исход надвигающейся семейной драмы. Чтобы не думать о ней, он почитывал в газетах про колорадских жуков, заброшенных в Европу американским президентом, следил за ходом начавшейся под флагом ООН войны в Корее, интересовался сбором подписей под Стокгольмским воззванием. Валентина надеялась на добрые намерения брата и редко появлялась дома, полагая, что столкновения с матерью ухудшат и без того плохое ее положение.

В середине июля она пришла домой с необычным подписным листом и попросила Татьяну Федоровну поставить свою подпись.

— Что это? Опять заем? — спросила она у дочери. — Совести у вас, безбожников, нет. Весной подписывалась — хватит. Сколько можно вымогать деньгу у бедного человека? Ироды!

— Это не заем, — пояснила Валентина. — Это… чтоб войны не было…

— А мне что? Пускай воюют. Меня на фронт не погонят.

Шилов с ухмылкой посмотрел на мать и вступился за сестру:

— В новой войне, если ее развяжут американцы, фронта не будет.

— Как не будет?

— А вот так, — грубо осадил ее Шилов. — В Коряжме, например, намечается строительство крупнейшего в мире целлюлозного комбината. Случись война — на него в первую очередь сбросят атомную бомбу, а от твоего Кошачьего хутора и угольков не останется… Поняла?

Татьяна Федоровна вытаращила на сына глаза и перекрестилась:

— Где расписаться?

— Вот здесь, — показала Валентина.

— А сама-то расписалась?

— А ты что, ослепла? — донимал ее Шилов. — Вон фамилия — Лучинская…

Мать позеленела от неосторожной шутки сына, но, стиснув зубы, сдержалась. Лучинский становился ей костью в горле, и Татьяна Федоровна не знала, как от нее избавиться.

Оставшиеся полтора месяца до возвращения Лучинского с курсов пролетели быстро. Первого сентября Лучинский приехал. А второго, в субботу, Валентина сказала матери, что в воскресенье, в девять утра, в дом придут сваты и надо приготовиться к их приему.

— Кто придет? — спросила Татьяна Федоровна и, выступила в лице.

— Лучинский, Щукин и Леушев.

— А Леушев зачем?

— Алеша с ним познакомился и пригласил в компанию…

Татьяна Федоровна схватила себя за волосы и заголосила

на весь дом:

— Не отдам! И сватов на порог не пущу.

— Не отдашь — пожалеешь. Я голову в петлю суну…

— Не стращай! Не сунешь, — подсатанила мать. — Не отдам! Слышишь? Это мое последнее родительское слою… Все…

— Мама, — подошел к ней Шилов и стал на колени. — Утром я уйду на недельку в Реваж. Пропусти сватов. Пусть сестра выходит замуж. Не отказывай ей, пожалуйста. Это ее право. Она человек и много перестрадала из-за меня. Лучинский в наш дом не ступит и ногой. Ты сама обещала подумать.

— Вот я и подумала, — гневно заговорила Татьяна Федоровна.

— А ты-то подумал? Не подумал. Семь лет тряслась над тобой. Ночей не спала… Перед богом грешила, изворачивалась, что змея, милицию за нос водила, воровала, чтоб тебя прокормить, лгала на каждом шагу. Семь лет — не баран начихал. И все для того, чтоб отдать тебя в лапы Лучинскому? Нет, голубушка, — заглянула дочери в глаза, — мы все одной веревочкой связаны. Все грешники. А я не вечная — скоро помру… Его-то куда денешь? Он тебе брат, родная кровь. Тебе и кормить его до смерти. Больше некому. И никуда ты от него не спрячешься… Вот моя материнская воля! Ослушаешься — прокляну…

Валентина воочию убедилась, что ей никогда не бывать замужем за Лучинским, что мать после своей смерти прочит ее в кормильцы брата-дезертира, и больше не пыталась испытывать свою судьбу. Все стало яснее ясного, что жизни у нее не будет. Так лучше — смерть. Горло Валентины перехватило обжигающей болью. Из глаз брызнули слезы. Она подскочила к матери и бросила ей в лицо язвительную реплику:

— Проклинай! Мне теперь уже все равно. Жаль только Алеши. Бедный Алеша! Как я его ждала! И вот дождалась… А по-твоему не будет. Слышишь? Не будет, — она бросилась на кроватки, уткнувшись лицом в подушку, зарыдала.

Ночью, когда в доме все стихло и Татьяна Федоровна, отдуваясь, похрапывала на полатях, а Шилов уполз в свой подвал, Валентина встала Споете ли, нашла в горке карандаш и клочок бумаги, что-то написала при тусклом свете лампадки, покосилась на полати и, оставив записку на столе, тихонько, на цыпочках, чтоб не разбудить мать, вышла в сени…

Утром Шилов высунулся из подвала и взглянул на ходики

— без пяти восемь. "Проспал! — заспешил он, бегая по горнице. — Скоро сваты придут, а я все еще дома". Уложил в рюкзак приготовленную с вечера еду, натянул резиновые сапоги, старую куртку. Взял компас. Потом подбежал к столу выпить стакан молока и увидел записку. Сердце его сумасшедше заколотилось. В глазах потемнело. Он взял в руки записку, от которой повеяло страшным холодом, развернул ее и прочитал: