Валериан Якубовский - Дезертир

Надо сказать, что старушки толковали по-божески, не лукавили. Лучинский не женился вообще, ходил на могилку, и звездочка до сих пор светится по ночам на забытом погосте у Васильевской церкви.

Услышав от матери печальную повесть, о горящей звездочке на могиле Валентины, Шилов почувствовал вину перед покойной сестрой.

— А я-то хорош гусь, — сказал он, вздыхая, — не бывал на ее могилке.

— Летом сходишь, дитятко. Пока похранись малость.

Татьяна Федоровна боялась отпускать сына в Васильевское. Это старинный погост, с самой красивой на Севере сельской церковью, собирал покойников с округи в пятнадцать верст. Там каждый день кого-то хоронили. Так что немудрено было встретить среди чужих знакомого человека. А потерять вслед за дочерью сына для Татьяны Федоровны не все равно.

Кроме того, она боялась отпускать сына и по другой причине. Шилов три года назад, скрываясь от следствия, наводнившего дом Татьяны Федоровны в связи с самоубийством Валентины, перенес двустороннее воспаление легких и сам едва не сошел в могилу…

Уходя к охотничьему зимовью, он обещал матери вернуться через неделю, когда похоронят сестру и в доме все утихомирится, но вернулся через две недели исхудавший, еле живой, с температурой под сорок.

Когда в то страшное утро он вышел на задворки и скрылся в лесу, подул сильный ветер. Неистово зашумели деревья, роняя первую пожелтевшую листву. Небо заволокло тучами. Заморосил дождь. К полдню ненастье усилилось.

Шилов промок до костей. На нем не было сухой нитки. К тому же продрог. Долго ходил по лесу в поисках избушки. А когда нашел, с ужасом вспомнил, что в суматохе забыл взять спички, чтобы затопить печурку, просушить одежду и в тепле переночевать. Поужинав, он лег спать на голые козлы, прикрывшись мокрой отжатой курткой.

На третий день, когда хоронили Валентину, его колотил озноб. Всю ночь он не мог согреться, корчился от холода, ворочался с боку на бок и тихо стонал. Потом начался жар. Голова пылала огнем. В груди хрипело, клокотало. Душил кашель. Шилов не раз приставлял к воспаленным губам фляжку с чаем. Бутылку с молоком опростал еще накануне и, чтобы утолить голод, достал раскисшего хлеба, который казался горьким, как хина.

На четвертые сутки он уже не вставал. В бреду что-то говорил, хотя и не спал. Метался в жару, кашлял до изнеможения, задыхался и, выставляя руку перед глазами, защищался от наседавших на него чудовищ, которые тянулись к его горлу, чтобы задушить.

Сколько дней пришлось пролежать в крохотной избушке, Шилов не помнил. Он только смутно припоминал, что перед ним скалили зубы дед Евсей и Ершов. Но у двери уже показалась Валентина, которая была с ними заодно. И каждый тянул его в свое убежище. Евсей — в Сухону с ее золотым донышком. Ершов — в волчью яму, проветриваемую зимними сквозняками. А Валентина тащила брата к себе, на новоселье, к Васильевской церкви. И так несколько дней подряд.

На десятый Шилов пришел в себя и почувствовал облегчение. В лесу выглянуло солнышко. Бабье лето зашвырялось в крохотное окошко желтыми листьями берез и осин, разогнало тучи, осушило звериные тропы, показало Шилову, вышедшему на свежий воздух, на волю, клочок голубого неба.

Вернувшись в избушку, он развязал рюкзак, обрезал покрывшийся плесенью кусок черного хлеба, достал засохшую селедку, пососал ее, закусил горьким хлебом и начал не спеша собираться домой.

Когда прошел с версту, поминутно отдыхая, захотел пить. Но воды не было. Томимый жаждой, он повернул к Черной речке, где можно было напиться и набрать фляжку воды про запас. Черная речка встретила его неприветливо. Холодная вода, не утолив жажды, ослабила изнуренное болезнью тело, и Шилов не мог подняться с места. Пролежав несколько часов на торфяном берегу, он с трудом добрался до стога сена у Больших слобод и заночевал.

Ночью снова лежал без памяти и бредил. Кошмары мучили его до утра. И только к вечеру, на четвереньках Шилов отполз от стога, поднял на дороге сучковатую палку и, опираясь на нее, начал продвигаться к дому.

В полночь он постучался в окошко. Подошел к крыльцу, но взобраться на ступеньки не смог и свалился наземь.

В мгновение ока, Татьяна Федоровна выбежала в сени и открыла дверь. Никогда она не видела сына таким больным. Даже в тот мартовский день, когда наведывался в город и пришел домой с помутившимся рассудком, он сам поднялся на крыльцо и вошел в избу. Теперь был беспомощен, как ребенок.

Мать втащила в горницу пышущее жаром обмякшее тело и усадила на лавку.

— Господи! — простонала она и обрадовалась: — хоть живой-то пришел.

— Мог бы и не прийти, мама, — прохрипел Шилов и закашлялся. — Не иначе, как воспаление легких. Вся грудь ходуном ходит. Нутро выворачивается наизнанку. А временами — страшный жар. Себя не помню.

Татьяна Федоровна поставила градусник, поднесла горячего чаю и пощупала у сына голову, пылавшую огнем:

— То-то, я думаю, прошло две недели, а парня все нет.

— Как две недели? — переспросил Шилов. — Какое сегодня число?

— Шестнадцатое, дитятко. Суббота сегодня.

— Шестнадцатое? А я думал — девятое. От силы — десятое. Значит, крепко меня прихватило, что не помню, сколько суток провалялся. Посмотри, — он подал матери градусник.

— Сорок и две, — испугалась Татьяна Федоровна. — Господи! Как же ты, Мишенька, домой-то пришел?

— Сам не знаю, мама. Два дня плелся из Реважа. Это хорошо помню. Остального не помню. Все выветрилось из головы.

Мать раздела его, вытерла лицо влажным полотенцем, помогла влезть на полати и, спускаясь вниз, тихонько спросила:

— Тебя никто не видел, дитятко?

— Не знаю, мама. Кажется нет.

На другой день Татьяна Федоровна, жалуясь на плохое здоровье, выхлопотала отпуск, чтобы полечить сына и заодно выкопать с огородца картошку.

Всю неделю у Шилова держался жар. До крови потрескались губы. Он весь исхудал, потому что ничего не ел, а только пил. Часто впадал в беспамятство и воевал со своими мертвецами. Мать достала у фельдшерицы норсульфазолу, аспирину, порошков от кашля, и жар спал, но в груди по-прежнему хрипело, и кашель не проходил. Это сводило Татьяну Федоровну с ума. Она боялась прихода в дом чужих людей, но больше тревожилась, как бы не привязалась к сыну чахотка и не свела его преждевременно в могилу.

И вот теперь, через три года, когда болезнь давно уже позади, Татьяна Федоровна не отпускала сына в Васильевское. Весна. Сырость. Сын может простудиться и снова слечь в постель:

— Летом сходишь, дитятко, — повторила она. — Пока похранись малость…

— Летом, так летом, — согласился Шилов и тяжело вздохнул. Васильевский поход его страшил не меньше, чем санный рейд в партизанском отряде.

Вечером Шилов увидел из окна, как Лучинский, возвращаясь с кладбища, остановился против Кошачьего хутора, постоял, переминаясь с ноги на ногу, поглядел i «a окна и, махнув рукой, быстро зашагал к опытной станции.