Николай Иванов - День за три

Впрочем, Рокотов и сам бы не смог объяснить, почему он улыбался командиру. Это было помимо его сознания, помимо дикой боли в исполосованной спине. Словно через что-то в себе переступил он, а вернее, получил для себя, своей души от соприкосновения с разбитой Димкиной головой.

Из низкой, узенькой двери дома вышел поджарый афганец в свитере и джинсах. К нему подошли по одному человеку от “черных аистов” и группы, захватившей капитана. Они молча выслушали хозяина дома, согласно покивали, разошлись.

Над прапорщиком наклонился молоденький “аист”, и Рокотов, опережая его, произнес:

– Встаю, встаю. Слушай, сними с меня куртку, передай ему, замерзнет ведь, – и прапорщик показал взглядом на капитана.

Переводчик то ли не понял, то ли не счел нужным отвечать, и Рокотов окончательно убедился: встретились две банды, у каждой по добыче и никто ни с кем делиться не будет. Наоборот, постараются побыстрее, первыми довести пленных до главаря, обрадовать его – как говорят на Востоке, медленный верблюд пьет и мутную воду.

Но Владимир ошибся: их повели с командиром вместе. В начале цепочки, сразу за разведкой – капитана, связанного по плечи. Через семь-восемь “духов” – его, Рокотова. Дима несколько раз попытался оглянуться, что-то сказать, но идущий за ним охранник пнул прикладом, Цыпленок не устоял, упал лицом на камни.

Когда тронулись вновь и дошли до места, где упал Дима, прапорщик увидел на камне кровь своего командира. Кто-то из “духов” уже оставил на красном пятне отпечаток ботинка, но Рокотов успел перешагнуть через него, не наступить на Димкину кровь.

“Со мной еще по-ангельски обходятся, – вдруг подумал о своих “аистах”. – А Димке достались сволочи”.

Он подумал так и, словно была его вина в раскладе судеб, опустил голову. Впрочем, вина все же, видимо, была: прапорщик подумал об этом с какой-то долей облегчения – слава богу, что не ему достались Димкины “духи”. В Димке он был уверен, он знал, что командир выдержит все, а вот он сам… Себя он не видел, не чувствовал в героях – ему было и страшно будущего, и больно от настоящего…

А склон становился все круче, под камнями уже можно было увидеть снег. Ветер крепчал с каждой минутой, и Рокотов с тревогой высматривал щупленькую фигуру командира, еле-еле прикрытую тельняшкой.

В ушах вновь появился гул вертолетов, и прапорщик потряс головой, отгоняя его. Но его вдруг схватили за плечи, повалили на камни, и он понял – это в самом дело “вертушки”. Их ищут, ищут!

– Мы здесь, здесь! – закричал тоненьким голо shy;сом – он всегда стеснялся своего совсем не командирского голоса, их капитан.

Не зная, что повторяет своего борттехника, он бросился вверх по склону, но его тут же настигли, легко сбили. Да, все как с ним, прапорщиком Рокотовым. Значит, потом этот гул вертолетов долго будет стоять в памяти Цыпленка и только по поведению банды можно будет понимать, на самом ли это деле или только чудится.

Но Цыпленок не сдался. Он ударил ботинком по лицу наклонившегося над ним “духа”, тот вскрикнул, схватился за разбитый нос, и Димка вновь рванулся, побежал в гору:

– Мы здесь, здесь!

Однако “вертушки” не долетели, они даже не показались из-за вершин. Остановился и Дима Камбур, но не от отчаяния, а потому что добежал до обрыва. Оглянулся. Мятежники полукольцом окружали его. Душман, которого он ударил ногой, утирал капающую из носа кровь. Встретив взгляд пленника, вышел вперед, достал нож. Наверное, капитану трудно было оторвать взгляд от его сверкающего лезвия, но он сделал это, отыскал взглядом своего борттехника. Рокотова предусмотрительные “аисты” держали за плечи.

И тогда капитан, как на свою последнюю надежду, посмотрел на небо. В этот момент душман с ножом прыгнул к нему, но чуть раньше, мгновением – но раньше, Цыпленок сам завалился назад и исчез в пропасти.

– Команди-и-ир, Дима-а, – прошептал прапорщик, а затем зарычал, забился в цепких руках: – Не-е-ет! Гады! Димку!

Его скручивали, били, он выворачивался, отбивался ногами, головой:

– Гады-ы! Димка-а!

Тогда ему просто сдавили горло, и он, задыхаясь, затих. Прикрыл глаза, но в памяти сразу возник Цыпленок – он падал и падал в пропасть, раз за разом, как это делается при повторах в фильмах. Зачем же ты упал, Димка, зачем? Что-нибудь придумали бы, выкрутились. Вдвоем бы выкрутились. Как же ты решился?

Он сел, посмотрел па то место, где стоял последний раз командир. “Духи” заглядывали в пропасть, о чем-то спорили. Бросили несколько враждебных взглядов на “аистов”, и те непроизвольно стали ощупывать, подгонять под руки оружие.

“Ну, давайте. Перережьте друг другу глотки за Димку, ну, он был бы только рад. Ну, что мнетесь? – Рокотов вызывающе, ухмыляясь, стал смотреть на стоящих у пропасти. – Ну же, ну! Отбивайте меня, захватывайте, и мои “аисты” покажут, что значит быть смертниками”.

Но никто ни на кого не бросился: злобные взгляды – еще не драка. Сдержались один, успокоились другие, и только сам Рокотов, продолжающий презрительно ухмыляться, получил очередной тычок автоматом. И вновь потекла под ботинки тропинка, только не было уже командира впереди, крови его не было на камнях. Зачем он, зачем… Где-то в Ставрополье у него невеста. Как-то, не утерпев, показал в комнате фотографию. С толстой русой косой на груди, ямочки на щеках, она, по всей видимости, была плотнее капитана, может быть, даже чуть выше, и кто-то в комнате неудачно сострил на эту тему. Другой мог бы перевести все это в шутку, Цыпленок же вспыхнул, вышел из комнаты и не возвращался в нее до глубокой ночи. Он не признавал половины, их командир. Любить – так любить, летать – так летать, жить – так…

Все верно, плен не для Камбура. Узнают ли когда в эскадрилье, как погиб их лучший летчик? Та девушка из Ставрополья узнает? А больше… Больше у командира в Союзе родных и любимых никого не было. Разве только что детский дом. Сирот, как правило, в Афганистан не посылали – видимо, именно тот случай, что если кто попадет в плен, его связывали бы с Родиной не только чувства, но и родная кровь.

Дима знал это, по все равно добился отправки в Афган и, может, своей смертью доказывал, что хватит бояться и остерегаться друг друга. Что не от наличия отца и матери у человека развито чувство любви к Родине и ответственности – перед присягой.

Хотя, конечно же, нет, наверняка не об этом думает человек, решившись на смерть. Он в небо посмотрел перед прыжком, их Цыпленок. Он любил летать, в этом была его жизнь, и прощался с жизнью и высотой…

Прапорщик вспоминал и вспоминал командира, потому что думать о себе, поставить себя на его место не хватало смелости. Наверное, потому что чувствовал: он бы так все равно не смог. Он, как и Димка, второй раз в Афгане и прекрасно понимал, что его могут убить. Но быть убитым и погибнуть, пойти на смерть самому – какая же это большая разница…