Даниэль Клугер - Стоящие у врат

— Кстати, — сказала госпожа Бротман. — Входной билет стоит десять бон. Вы ведь давно не получали боны.

Расчетные боны Брокенвальда представляли собою прямоугольные листки не очень плотной бумаги, достоинством пять, десять и двадцать условных марок, «геттомарок», как они назывались. Причудливым образом в орнаменте сочетались имперский орел, свастика и шестиконечная звезда. Листки были заверены печатью комендатуры и факсимиле коменданта. Их получали только работающие заключенные. За десять геттомарок можно было купить дополнительный паек в одном из трех специальных продовольственных пунктов или выпить суррогатный кофе в единственном кафе, находившемся на улице короля Фридриха.

Я был в некоторой растерянности. Луиза расстегнула сумочку, висевшую на вешалке рядом с пальто, и протянула мне две бумажки бледно-коричневой окраски. Но я не успел их взять. Послышались быстрые шаги, распахнулась дверь и на пороге вновь возник Макс Ландау.

— Тысячу извинений, доктор, пригласил вас на премьеру, а пригласительные билеты вручить забыл. Вот, прошу вас. И для вас, фрау Луиза

Сунув нам по картонному квадратику с названием спектакля и вписанными от руки местами, он исчез так же внезапно, как появился.

— Ну вот, — госпожа Бротман усмехнулась. — Все устроилось как нельзя лучше. Я принимаю ваше приглашение, доктор Вайсфельд. Вы не передумали?

Факт открытия драматического театра меня не очень удивил. Тем более, что я вспомнил: разговоры о том велись довольно давно. К тому же спорадически возникали разовые, если можно так выразиться, труппы — в том числе и детские. Старожилы — таких, разумеется, немного — утверждали, что была в Брокенвальде и оперная труппа. Распалась по причине отсутствия музыкальных инструментов — еще до моего появления здесь.

Словом, я отправился на премьеру — хотя и не без чувства некоторого внутреннего дискомфорта. Во-первых, мне не понравился г-н Ландау. Во-вторых — мне не понравился его выбор пьесы для первого спектакля. В нынешних обстоятельствах он показался мне то ли вызывающим, то ли, напротив, слишком уничижительным. Третье обстоятельство связано было с моей помощницей Луизой Бротман. Мне почему-то казалось, что ее предложение вместе пойти в театр отнюдь не являлось экспромтом. Я то и дело вспоминал сказанное ею: «Он всегда был таким…» Она знала Макса Ландау в прежние времена? Насколько хорошо? Насколько близко?.. Поймав себя на том, что эти мысли то и дело вертелись в голове на протяжении всего пути от двери больничного блока, где мы встретились через час после окончания работы, и до театра, я даже растерялся. Боже мой, подумал я, неужели я ревную? Это показалось мне самому такой дикостью, что не вызвало даже смеха.

Луиза выглядела чуть более оживленной, чем днем. На ее лице время от времени появлялось выражение ожидания.

— Не думал, что вы театралка, — заметил я.

— Я тоже не думала, — ответила г-жа Бротман с легкой улыбкой. — Но надо же хоть как-то отвлечься от всего остального, вы не находите? Почему бы не с помощью театра? Тем более, все, что делает Макс Ландау, всегда было весьма талантливо. Вернее, все, что он делал когда-то. Помню, в Вене его спектакли произвели фурор — он приезжал с театром несколько раз, кажется, впервые — в тридцатом году, осенью… Мы с подругой не пропустили ни одной постановки, а «Бурю» я смотрела дважды.

Вот и ответ, подумал я несколько обескуражено. Вот и ответ. Луиза знала его как режиссера. И немудрено — его знала вся Европа.

Странно, что меня настолько обеспокоили старые отношения Луизы Бротман и Макса Ландау. И странно, что разъяснение не дало никакого облегчения. Впрочем, вскорости мы пришли в театр. И я вынужден был признать правоту Луизы — действительно, Макс Ландау был талантливым человеком, и на то, что он делает, стоило посмотреть в любом случае.

Театр находился в здании бывшего спортзала. Раздевалки и душевые комнаты превратились в подсобные помещения — костюмерные, гримерные и прочие. Сцена представляла собой дощатый помост, на первый взгляд — не очень прочный и устойчивый; козлы, державшие настил, были укрыты ярко и аляповато раскрашенными листами фанеры. Между отдельными листами зияли огромные — до полуметра — щели, из-за которых, собственно, сцена и создавала ощущение неустойчивости. Грубые холщовые кулисы и такой же занавес отделяли ее от основного помещения — зрительного зала. Здесь стояли несколько десятков длинных дощатых скамеек, заполненных зрителями. Скамьи были сколочены на скорую руку, плохо оструганы и качались угрожающе.

Зрители вели себя очень дисциплинированно. Не было споров о местах, голоса звучали приглушенно, создавая негромкий монотонный ропот.

В какой-то момент ропот сменила полная тишина. Я не сразу понял, что случилось, пока не увидел, как зрители спешно встают один за другим. Общее движение захватило и меня. Г-жа Бротман тоже встала. Все смотрели в сторону, противоположную сцене.

Оказалось, что спектакль вновь созданного драматического театра почтил своим вниманием комендант Брокенвальда гауптштурмфюрер СС Леонард Заукель. Он был в штатском. Дорогой темно-серый костюм хорошо сидел на спортивной фигуре.

Коменданта сопровождали два эсэсовца, а в нескольких шагах за ними шли члены Юденрата — председатель Генрих Шефтель, начальник отдела культуры Вольф Зегерс и начальник полиции Петер Зандберг.

По мере приближения господина Заукеля, зрители — и мужчины и женщины — склонялись в низком поклоне; те из мужчин, кто имел обыкновение ходить с покрытой головой, поспешно стягивали при этом шляпы и фуражки. Правила поведения в Брокенвальде требовали именно таким образом приветствовать любого представителя немецкого командования, независимо от чина. Правда, поскольку большей частью немцы в гетто не появлялись, об этой унизительной процедуре вспоминали соответственно редко. Но сейчас был именно такой редкий случай.

Поклоны синхронной волной провожали высокую фигуру коменданта, неторопливо шествовавшего по залу. Смотрел он поверх голов, так же, как три чина, его сопровождавших. Но вряд ли кто-нибудь рискнул бы остаться сидеть в расчете на то, что его не заметят. Подобная вольность могла обойтись дорого — например, несколько суток тюремного заключения или сутки без пайка.

О самом страшном наказании — переводе в другое гетто или лагерь, — и говорить нечего.

Для этой, весьма малочисленной категории зрителей имелись вполне приличные кресла — в первом ряду, в непосредственной близости от сцены. Крайние кресла заняли члены Юденрата. Комендант и эсэсовские офицеры разместились в центре.

Несмотря на отсутствие стекол в высоких окнах, в зале было душно. Все тот же запах карболки, сохранявшийся во всех складках нашей одежды, смешивался с запахом плесени, покрывавшей причудливыми пятнами стены с обвалившейся штукатуркой. Прибавить к этому устойчивую вонь от находившегося неподалеку пищеблока — там варился гнилой картофель и того же состояния капуста — и остается лишь удивляться тому, что лица зрителей выражали не отвращение, а жадное любопытство. Правда, окрашенное страхом. Но ведь в гетто любое ожидание неизбежно окрашивается страхом — даже ожидание неожиданного и желанного развлечения, каким стал спектакль.