Даниэль Клугер - Стоящие у врат

Я оглянулся. Моего спутника не было. Не успел я по-настоящему удивиться этому исчезновению, как за спиной раздался шепот: «Пойдемте, доктор, нам действительно, пора. Давайте-ка пройдем не центральной улицей. Тут есть несколько ходов, которыми не пользуется никто».

— Куда вы подевались? — спросил я облегченно.

— Просто отступил в тень, — ответил незнакомец, приближаясь. — Не думайте, что я испугался, у меня тоже есть разрешение на нахождение вне дома после комендантского часа. Не хотел разговаривать с этой обезьяной.

— Не любите полицейских? — понимающе спросил я.

Он среагировал странным образом — расхохотался. Негромко, но очень искренне:

— Я? Не люблю полицейских? Бесподобно! Вы первый, кто заподозрил меня в подобном прегрешении… Нет, я действительно не хотел разговаривать с этим типом… — он посерьезнел. — Ладно, нам пора, я полагаю…

Пройдя несколько дворов и каких-то странных полуразвалившихся зданий, о наличии которых в Брокенвальде я даже не подозревал, мы неожиданно быстро оказались в двух кварталах от дома, чердак которого я занимал уже около полугода. В голове у меня вертелись несколько вопросов, но я никак не мог сформулировать ни одного. Что же до моего странного спутника, то он был погружен в глубокие раздумья и, возможно, даже не замечал меня, хотя и направлял в течение всего стремительного перехода.

— Как вы оказались в гримерной? — спросил я.

— Господин Ландау, как я уже говорил, позволил мне там ночевать. Вы полагаете, что я должен был видеть преступника? Увы, я ушел на время спектакля — по просьбе господина Ландау, — ровным глуховатым голосом ответил человек-арлекин. — Полка что мы можем предположить, что первым, кто обнаружил господина Ландау мертвым, был раввин Аврум-Гирш Шейнерзон… Следующим, по всей видимости, был я, а затем появились вы — в сопровождении все того же господина Шейнерзона… — он замолчал, затем остановился и отвесил мне поклон с некоторой чопорностью. — Прошу простить мою рассеянность. Это именно рассеянность, а не бестактность, доктор, но я не представился. Меня зовут Шимон Холберг. Можете называть меня по имени — Шимон, или по фамилии — Холберг. Как угодно.

Я поклонился в ответ, назвав имя и фамилию — что было нелепо, поскольку господин Холберг уже знал их. Но и все прочее тоже выглядело нелепо: на улице гетто, освещенной лишь луной, которую время от времени затягивали тучи, и потому интенсивность освещения все время менялась, в полной тишине, прорезаемой редкими свистками «синих», мы словно разыгрывали спектакль, представляясь друг другу уморительно-церемонным образом.

Пройдя несколько шагов в молчании, Шимон Холберг вдруг спросил:

— Скажите, доктор, почему вы сразу же заподозрили в убийстве немцев?

— Из-за спектакля, — ответил я. — Мне кажется, Ландау позволил себя весьма рискованную шутку. Если только это можно назвать шуткой, — и я рассказал г-ну Холбергу о монологе Шейлока.

— А что это за спектакль? — спросил он.

Я вновь остановился и удивленно спросил:

— Вы не знаете «Венецианского купца»? Не знаете эту пьесу?

— Что вас так удивляет? — в свою очередь, спросил он. — Театр, пьесы — все это никогда не входило в сферу моих интересов. Актерская среда — да, с этим мне приходилось сталкиваться, и не раз. Богема. Да. Кокаин, эскапады на грани криминала. Да… Но вы не ответили на мой вопрос. Что это за пьеса? Разумеется, я слышал, что ее написал Шекспир. Что-то там такое о евреях. Но все-таки — о какой шутке вы говорили? И почему Макс Ландау мог поплатиться за нее? И, пожалуйста, не останавливайтесь каждую минуту. Я привык думать на ходу, шаги задают определенный ритм моему мыслительному аппарату. Ваши остановки меня сбивают, — сделав такое странное замечание, мой новый знакомец двинулся вперед.

После короткого замешательства я нагнал его и принялся пересказывать шекспировскую пьесу и интерпретацию погибшим режиссером. Он слушал молча, с ничего не выражавшим лицом. Когда я закончил, г-н Холберг произнес одно слово:

— Нет.

— Что — нет?

— Ваши выводы абсолютно ложны. Ни комендант, ни прочие эсэсовские офицеры не могли воспринять поведение Макса Ландау на сцене как оскорбление. Представьте себе, что вы пришли в зоопарк, подошли к клетке с обезьянами. Разве вы почувствуете себя оскорбленным, если какая-нибудь мартышка начнет демонстрировать, подчеркивать свое сходство с вами, то есть, с человеком? Скорее всего, вы посмеетесь над ее ужимками. Может быть, на мгновение растрогаетесь. Только и всего. Но чтобы у вас возникло желание отомстить? Животному? Которое только что вас позабавило? Полно, доктор. Немцы тут ни при чем.

— Но позвольте… — попытался возразить я. — Что за… Что за странное сравнение…

— Сравнение вполне легитимное, — заметил г-н Холберг. — Знаете, почему я не хотел общаться с полицейским? Он — как, впрочем, и остальные полицейские — изо всех сил пытается походить на своих хозяев. Эсэсовцев. Он — как и остальные полицейские, здешние полицейские, разумеется, — думает, что добросовестное несение службы ставит его по другую сторону от остальных заключенных. Но служебное рвение, доктор Вайсфельд, не влияет на расовую принадлежность. Поэтому он — они, если угодно, — всегда будут теми, кем на самом деле является: опасными, или, вернее сказать, вредными животными, подлежащими истреблению. Уничтожению. Заметьте, доктор — не убийству, не казни, а именно уничтожению, истреблению. Как крысы, пауки, тараканы и прочие малоприятные существа, живущие бок о бок с людьми. Просто полицейские — это дрессированные тараканы, умеющие ходить на задних ножках и помахивать дубинками, — все это было сказано голосом совершенно бесстрастным, лишенным малейшего намека на эмоции.

Я испытывал целую гамму чувств — растерянность, возмущение, даже оскорбление — но понимал, что мой новый знакомец прав и что я сам думал о том же. Просто не хотел говорить об этом.

Так же, как и об Освенциме.

Поэтому я не стал возражать. Да и чем я мог возразить?

— Есть и еще кое-какие основания снять с эсэсовцев вину, по крайней мере, за это убийство, — сказал г-н Холберг, утратив интерес к отвлеченным рассуждениям. — Менее, так сказать, психологически-отвлеченные. В момент убийства Макс Ландау сидел, а убийца — стоял. Это видно по характеру раны. Удар был нанесен сверху вниз.

— Ну и что?

— Вы представляете себе, чтобы заключенный сидел, а эсэсовский офицер перед ним стоял?

— Он мог просто не успеть подняться…

Г-н Холберг покачал головой.

— От входной двери к креслу расстояние, которого одним шагом не преодолеть. Макс Ландау сидел таким образом, что открывающаяся дверь была ему видна. Входит эсэсовец. Ландау… Он ведь должен подняться, верно? Но он не поднимается. Он сидит и ждет, пока убийца приближается к нему, достает нож… гм… орудие убийства. И принимает удар в сердце. Нет-нет, немцы тут ни при чем. Он с кем-то беседовал, с кем-то знакомым и равным. И беседа закончилась убийством…