Даниэль Клугер - Стоящие у врат

В одно прекрасное утро моим соседом по очереди оказался Макс Ландау.

Я познакомился с этим человеком все в том же 1931 году, во время короткого посещения Берлина. Меня повели на премьеру странной пьесы какого-то неизвестного мне драматурга с птичьей фамилией, кажется, Галка. Кажется — потому что пьеса прошла всего один раз, и никогда более произведения этого автора мне не попадались.

После спектакля профессор Штерн выразил желание познакомить меня с режиссером. Я согласился — хотя бы потому что было в малопонятном с моей точки зрения спектакле нечто, меня заинтересовавшее. Даже не в самом спектакле, а в некоторых чисто постановочных ходах.

Несмотря на явный провал (по ходу премьеры большая часть зрителей покинула зал), режиссер выглядел не только не обескураженным, но напротив, вполне довольным и собой, и своей работой. Спустя какое-то время я понял, что Макс Ландау — так его звали — никогда не бывал в ином состоянии.

Тогда же меня представили и его жене, очаровательной госпоже Лизелотте Ландау, урожденной фон Сакс. Стройная молодая блондинка тогда с крупными чертами лица была полной противоположностью мужу, наделенному внешностью типичного польского или галицийского еврея, по ошибке обряженного вместо традиционной одежды и меховой шапки-штраймла в европейский смокинг и мягкую шляпу с полями. Правда, речь этого толстого короткорукого господина с густой, несмотря на молодость, проседью в курчавых волосах отличалась изысканностью, особенно заметной моему уху иностранца.

Он сразу же подхватил меня под руку (дело происходило в полупустом фойе, когда немногие зрители, досидевшие до конца, разошлись), и повел к стойке бара.

— За успех надо выпить! — заявил он.

— Вы считаете премьеру успешной? — спросил я удивленно.

— Разумеется, — г-н Ландау пригубил коньяк, поданный ему в пузатой рюмке тонкого стекла. — А разве вы сами не видите? Успех, уважаемый доктор Вайсфельд, истинный успех. Мне удалось то, чего хотелось больше всего: я до смерти напугал публику обыденными вещами. Понимаете? Будьте уверены, зрители уходили не потому, что им не понравилось происходящее на сцене, напротив. Понимаете? Им стало страшно, и с каждой минутой становилось все страшнее. Им хотелось поскорее оказаться дома, за крепкими стенами. Понимаете? Если бы нам удалось с помощью какого-нибудь волшебного фонаря увидеть, что происходит в этих домах, мы увидели бы именно такую картину — испуганных, трясущихся обывателей, проверяющих прочность дверных засовов.

В тот момент я вдруг почувствовал, что он говорит чистую правду. Одновременно я испытывал сильное раздражение от его неприятной манеры говорить быстро и пересыпать речь к месту и не к месту идиотским вопросом «Понимаете?»

— Вся эта нечисть, — продолжал г-н Ландау. — Все эти одноклеточные ублюдки, вдруг вылезшие из разных дыр и заполнившие собой бюрократические кабинеты, все эти механизмы внезапно получают власть — и над кем? Над заурядным и законопослушным коммивояжером. Понимаете? Понимаете?

— Разве герой пьесы — коммивояжер? — удивился я. — Мне казалось, он художник…

— А-а, вы заметили? — г-н Ландау прищурился. — Это и есть та самая двойственность, которая удалась драматургу. Понимаете? Впрочем, это неважно. Обратите внимание — герой даже не знает причин, по которым его вдруг привлекают к суду. Понимаете? Но главное: он очень быстро начинает чувствовать себя виновным. В чем? Неважно. Важно — перед кем… А вы не пьете, доктор. Это плохо…

Я сделал глоток — без особого удовольствия.

— Вы были на войне, господин Вайсфельд? — спросил он вдруг.

— К счастью или несчастью, я оказался молод для армии.

Он вдруг нахмурился.

— Я совсем не помню войну, — сказал он. — Понимаете? Не помню. А ведь мне было шестнадцать, когда она закончилась… А мне нужно вспомнить. Не детали — ощущения. Я хочу поставить спектакль о войне. О войне как о живом существе, понимаете? Но для этого нужны ощущения. Я должен понять ее… — Он запрокинул голову, прикрыл глаза. — Понять… — г-н Ландау замолчал. Я почувствовал себя неловко, но пауза длилась всего несколько мгновений. Режиссер взглянул на меня и сказал вдруг совсем другим тоном:

— Было очень приятно поговорить.

Неловко поклонившись, он отошел, словно испугавшись чего-то. Я оглянулся. Макс Ландау стоял рядом с г-жой Лизелоттой и слушал ее речь, покорно склонив голову. По отдельным доносившимся словам я понял, что речь идет о чрезмерном пристрастии режиссера к коньяку.

Той короткой встречей и ограничилось наше знакомство — вплоть до дня, повторяю, когда уже здесь, в Брокенвальде, стоя впервые в стариковской очереди за пищей, я услышал свое имя, произнесенное стоящим позади меня человеком. Им оказался г-н Ландау, исхудавший и осунувшийся, со щеками, покрытыми черной щетиной, но с тем же ироничным и несколько самодовольным взглядом ввалившихся глаз.

— А-а, доктор Вайсфельд! — закричал он так, словно я находился в километре от него. — Доктор Вайсфельд! Черт возьми, не могу сказать, что рад вас видеть. Понимаете? То есть, я хочу сказать, что рад видеть вас, но видеть здесь — нет, увольте. Понимаете? Такое вот несоответствие отношения к факту встречи и месту встречи.

Я чуть отстранился от него. Вереница истощенных мужчин и женщин в обтрепанной одежде была странным фоном для этой трескучей болтовни, тем более, для потуг на остроумие. Но г-н Ландау не обратил никакого внимания на мое движение, как не обратил никакого внимания на неприязненные взгляды со всех сторон.

К счастью, подошла моя очередь. Я протянул жестяную миску девушке-подавальщице, и та быстро опрокинула в миску чепрак с картофельным супом (так называлась эта бурда). Вторая девушка (они были похожи, словно близнецы; в действительности схожесть эта имела своей основой одинаковое выражение ожесточенного смущения на их лицах) сунула мне в руку кусок тяжелого, похожего на глину хлеба и плеснула в помятую алюминиевую кружку половник горячего желудевого эрзац-кофе. Я отошел от котлов и пристроился у глухой стены пищеблока на пустом ящике.

Макс Ландау, получив свою порцию, тут же уселся рядом, бесцеремонно отодвинув меня, так что я едва не опрокинул поставленную на угол ящика кружку.

— Странно, что я вас не встречал до сих пор! — говорил он, шумно глотая мутную горячую жидкость, в которой плавали то ли мелкие кусочки переваренной гнилой картошки, то ли просто картофельная шелуха. — Я здесь уже целых три месяца. Тихая гавань после кругосветного путешествия, моя Итака! Понимаете? Еврейское гетто под названием «Итака»! Одиссеи с желтыми звездами, зачастую выданные властям собственными Пенелопами! Понимаете? Одиссея гнал с места на место гнев Посейдона. Евреев тоже гонит с места на место Божий гнев. Посейдон отстал от Одиссея, когда тот, наконец-то, добрался до Итаки. И от меня, похоже, гневный Бог отстал здесь, в Брокенвальде. Потому я и говорю: моя Итака! Понимаете?