Свен Хассель - Легион обреченных

Барбаре фон Харбург, медсестре

— Ну, пять минут истекли. Пеняй на себя!

Он нажал кнопку звонка. Вошли два рослых эсэсовца в черных мундирах. Краткий приказ — и они потащили Еву к обитому кожей столу.

Накануне рослый сапер предстал перед военным судом и получил восемь лет каторжных работ. Теперь настала моя очередь. Меня доставили в суд под охраной двух «цепных псов». Привели в большой зал, одну стену которого занимал громадный портрет Адольфа Гитлера, напротив него висел Фридрих Великий. За креслом председателя суда висели четыре огромных флага — военно-воздушных сил, военно-морского флота, сухопутных войск и СС. Вдоль стены стояли штандарты различных родов войск: белый с черным крестом — пехоты, красный — артиллерии, желтый — кавалерии, розовый — бронетанковых войск, черный с серебристой каймой — инженерных, зеленый с охотничьим рожком — горнострелковых полков, и все прочие. Судейский стол был накрыт черно-бело-красным флагом вермахта.

Суд состоял из юрисконсульта в чине майора; двух судей — гауптмана [1] Соответствует чину капитана сухопутных войск. — Прим. ред. и фельдфебеля; и обвинителя — штурмбаннфюрера СС [2] О значении и соответствии различных званий вермахта и СС см.: Залесский К. А. III рейх. Энциклопедия. М.: Яуза-ЭКСМО, 2004. — Прим. ред. .

Адвоката гнусному дезертиру не полагалось.

Было зачитано обвинение. Меня допросили. Судья приказал вызвать свидетелей. Первым вошел гестаповец, который арестовал нас с Евой, когда мы купались возле устья Везера, и в судебное разбирательство неожиданно ворвался легкий звук лениво плещущих волн. Горячий, мерцающий белый песок… Ева, стоящая там, вытирая округлые бедра… ее купальная шапочка… лучи солнца на моей спине… тепло, тепло.

— Да, я вскочил на письменный стол и с него выпрыгнул в окно.

Меня допрашивали поочередно пять полицейских чинов, теперь они входили и давали показания. «Да, я назвался ему вымышленной фамилией». «Да, объяснение, которое я дал ему, было ложным».

Странно было видеть криминальсекретаря, который приказал хлестать Еву плетьми. Другие были садистами, но он был просто правильным. С правильными ничего поделать нельзя. Их слишком много. Я предался приятным мечтам: все мы дезертировали. Остались только офицеры. А что они могут сделать? Всем нам? На дорогах орды. Солдаты возвращаются домой. Офицеры на фронте и в тылу со своими картами, планами, щегольскими фуражками и начищенными сапогами. Остальные идут домой, и меня они не забыли. Вскоре распахнется дверь, и они войдут. Ни слова не говоря, и председатель, юрисконсульт, двое судей, побледнев, подскочат…

— Введите свидетельницу Еву Шадовс!

Ева! Ты здесь?

Неужели это Ева?

Да, Ева, в этом не было никакого сомнения, как и в том, что я Свен. Мы узнали друг друга по глазам. Всего прочего — маленьких округлостей, известных только нам интимных живых тайн, которые мы впитывали глазами, губами, видящими руками — всего этого больше не существовало; оставались только глаза с их страхом, с надеждой, что мы — это все еще мы.

Как может столь многое исчезнуть за столь малый срок — несколько дней?

— Вы знаете этого человека, Ева Шадовс, не так ли?

Выражение «масленая улыбка» я терпеть не могу. Оно всегда казалось мне грубым, вульгарным, манерным, но для выражения лица обвинителя другого не существует — то была масленая улыбка.

— Да.

Голос Евы был еле слышен. Зашелестела какая-то бумага, и этот звук привел нас всех в раздражение.

— Где вы познакомились с ним?

— В Кельне, во время воздушной тревоги.

Да, так оно и было.

— Он сказал вам, что дезертировал?

— Нет.

Надменное молчание было для Евы невыносимым, и она, запинаясь, продолжила:

— Как будто бы нет.

— Думайте, как следует, что говорите, фройляйн. Полагаю, вы знаете, что давать ложные показания в суде — дело очень серьезное.

Ева стояла, потупясь. Не бросала на меня хотя бы мимолетного взгляда. Лицо ее было серым, как у больной сразу же после операции. Руки дрожали от страха.

— Ну, так как же? Сказал он вам или нет, что дезертировал?

— Кажется, сказал.

— Отвечайте «нет» или «да»; нам нужен ясный ответ.

— Да.

— Что еще он говорил вам? Как-никак, вы повезли его в Бремен, дали ему одежду, деньги и все прочее. Так ведь?

— Да.

— Вы обязаны рассказать об этом суду. Мы не должны тянуть из вас каждое слово. Что он говорил вам?

— Он сказал, что дезертировал из своего полка; что мне надо помочь ему; что надо раздобыть ему документы. И я раздобыла. У человека по имени Пауль.

— Когда вы познакомились с ним в Кельне, на нем был мундир?

— Да.

— Какой?

— Черный мундир танкиста с нашивкой ефрейтора.

— То есть у вас не могло быть никаких сомнений, что он военнослужащий?

— Да.

— Это он попросил вас поехать с ним в Бремен?

— Нет, предложила я. Сказала, что так нужно. Он хотел сдаться, но я убедила его не делать этого.

Ева, Ева, что ты такое несешь? Что им сочиняешь?

— То есть вы удержали его от исполнения долга придти и сдаться?

— Да, я удержала его от исполнения долга.

Слушать это я не мог. Я вскочил и заорал во весь голос, заорал председателю, что она лжет, дабы спасти меня, придумывает смягчающие обстоятельства; что она понятия не имела, что я солдат, ни малейшего. Я снял мундир в поезде между Падерборном и Кельном. Когда мы познакомились, я был в штатском. Вы должны отпустить ее; она понятия не имела, пока меня не арестовали; я клянусь.

Возможно, председатель военного суда способен быть человечным; я не знал, но надеялся, что такое может быть. Однако глаза его были безучастными, как стеклянные осколки, и мои крики словно бы резались о них.

— Вы должны молчать, пока вас не спросят. Еще одно слово, и я прикажу вас вывести.

Он снова обратил свои стеклянные осколки на Еву.

— Ева Шадовс, вы готовы присягнуть, что ваши показания правдивы?

— Да, готова. Все было, как я сказала. Если б он не встретил меня, то сдался бы.

— Вы помогли ему, и когда он сбежал из гестапо?

— Да.

— Благодарю. Это все… только… вам вынесли приговор?

— Я отбываю пятилетний срок каторжных работ в концентрационном лагере Равенсбрюк.

Когда Еву уводили, она повернулась, бросила на меня долгий взгляд и вытянула губы, изображая поцелуй. Губы ее были синими, глаза бесконечно печальными и счастливыми. Она кое-что сделала, дабы помочь мне. И надеялась, верила, что это спасет мне жизнь. Ради хрупкой надежды внести в мою защиту крохотный вклад она с готовностью пожертвовала пятью годами жизни. Пять лет в Равенсбрюке!

Я был совершенно подавлен.

В качестве свидетельницы привлекли и Труди, но она упала в обморок вскоре после того, как начала делать безумное заявление, которое должно было подтвердить показания Евы.