Михаил Одинцов - Испытание огнем. Лучший роман о летчиках-штурмовиках

…Закончив доклад о вылете, Матвей снял орден Шубова с гимнастерки, поцеловал его и передал командиру.

— Товарищ майор! Я должен при летчиках заявить, что в сегодняшнем вылете не все было правильно. Ненависть к врагу лишила меня рассудка, и я неоправданно рисковал людьми, доверившими мне свои жизни, злоупотребил вашим доверием и своей властью. Больше этого не повторится…

— Хорошо, Осипов. Осмысление своих действий и личное осуждение в присутствии подчиненных дает мне право считать вопрос закрытым… А вы, летчики, имейте в виду, что риск и безрассудство — понятия разные. Риск необходим, но он всегда должен быть расчетливый, выверен знанием и опытом. Безрассудство, по-моему, просто глупость, достояние, так сказать, мелкого человека, самонадеянного и пустого. Безрассудство обязательно рано или поздно накажет того, кто им пользуется.

…Осипов пришел на квартиру в начавшихся сумерках. Не зажигая лампы, снял с себя ремень, оружие, сапоги и бездумно лег на кровать. В голове было ощущение тяжелой пустоты, в ушах стоял легкий звон. Он всегда замечал, что после нервной встряски и фронтовой стопки перед ужином звон этот становился явственней. Иногда, если он невзначай в него вслушивался, звон мешал думать. Сегодня же он не мог не выпить поминальную рюмку, слишком много было прожито и пройдено вместе и рядом с Борей. Только на войне по официальной выслуге шесть лет. Но не столько годы, сколько родство душ объединяло их. Они были братьями по службе и помыслам.

Услышал легкий стук открывшейся двери. Вошла хозяйка — старушка, оставшаяся одна в доме. Дед умер, два зятя на войне, дочери и внуки в Германии на каторге.

— Как дела, соколики? Чего в темноте сидите?… Да ты, Матвей, один. Лампу зажечь?

Не получив ответа, зажгла лампу, опустила на окна маскировку и, сердцем учуяв что-то недоброе, села молча у стола… В горнице установилась раскачивающаяся пламенем лампы-гильзы тишина. Запахло бензином, и это, наверное, потревожило в дальнем углу сверчка, который несколько раз скрипнул на высокой ноте, но, привыкнув к запаху и свету, замолчал.

— Матвей, где Боря? Что ты молчишь? Скажи что-нибудь. Ведь вы мне уже родные… Сама таких рожала. Знаю, что и слезы у вас есть, и больно вам, горько, а все говорите — сладко… Не из камня же вы?

Матвей посмотрел на пустую кровать у соседней стены, на висевшую над ней парадную гимнастерку Бориса. Подсунул руки под голову…

— Нет Бори, бабушка. Ушел от нас Борис навсегда. А плакать нечем. Наверху, бабушка, холодно и слезы вымерзают.

— Лукавишь, сынок. Она ведь горячая, слеза-то.

— Тогда, значит, высыхает, иначе куда же ей деваться.

— Не сохнет она сама. Не сохнет, а души сушит. Есть они и у тебя. Ты тут как хочешь, а есть.

— Как-то Борису, видать, очень тяжело было. Долго мы сидели на крылечке, курили молча. Вдруг он стукнул себя легонько кулаком в лоб и говорит: «Сколько раз меня товарищи и друзья выручали. А теперь и не сыщешь их всех. Кто где, и не ведаю. Ну, приснитесь вы хоть один раз сразу все, чтобы я мог вам спасибо еще раз сказать».

— Значит… Да, что вам говорить, шуточками все, прибауточками… Может, сынок, пойти мне где-нибудь самогоночки сыскать? Выпьем с тобой поминальную.

— Нет, бабушка, не надо. Кто хотел горе в водке или самогонке утопить, только сам в ней утонул, а горе-то наверху осталось… Утром воевать ведь надо. Как полетишь с больной головой?

— Ну, смотри. Не из камня же ты? Хоть ночью поплачь, легче будет… А я пойду к иконке, за всех вас помолюсь и поплачу. Только сомневаться стала, доходят ли молитвы наши. Ведь сколько сейчас матерей разных Богу молятся. Веры-то разные, но Бог-то один. Ну что он там думает, если на земле такое убийство идет… Прости, Господи, душу мою грешную…

Новый день начался для Гороховой незаметно, так же, как и кончился предыдущий. Она не хотела верить услышанному от летчиков, хотя знала, что, если остается для жизни хотя бы один шанс из тысячи, пилоты не «похоронят» товарища. Вернувшись от командного пункта, Елена Васильевна не уходила из пустого капонира. Новое горе, навалившись на плечи страшной тяжестью, оглушило ее. Она просидела на ящике уже много часов, но не замечала этого. Время остановилось. И только теперь, когда взошедшее солнце заглянуло через верхний край капонира, она очнулась и, еще не очень понимая, что сейчас — вечер или утро, осмотрелась вокруг. Пустой капонир почему-то показался ей опустевшим домом, пустой комнатой, из которой только что вынесли покойника и еще не успели навести жизненный беспорядок Масляные пятна в центре полукруга, вытоптанная увядшая трава, на другой стороне — в ряд лежащие бомбы, приготовленные к подвеске, но оставшиеся на земле, потому что не вернулся командир и его самолет.

Она не плакала: сердце окаменело, душа застыла, а тело от долгой неподвижности одеревенело. Сколько может вынести один человек горя? Кто измерил эту меру? Как ее определить? Один предаст себя и близких только от испуга, еще не испытав боли. Другой проходит через сотни смертей чистым и незапятнанным… Тысячу раз был прав Ушинский, когда говорил, что не тот мужествен, кто лезет на опасность, не чувствуя страха, а тот, кто может подавить самый сильный страх и думать об опасности, не подчиняясь страху.

Боря знал войну и все время говорил о ее опасной стороне летчикам, учил смелой осторожности… Она много говорила с ним, учила его и училась сама, много слышала его разговоров с людьми. Теперь его нет. Нет уже третьего человека, которые были близки и дороги ей как люди: муж, товарищ, командир и одновременно сын. Она не могла больше только заряжать оружие и подвешивать бомбы. Решила летать хотя бы воздушным стрелком, где можно не только защищать своего командира и товарищей по полету, но и разить врагов из пулемета, когда самолеты идут бреющим.

Обстановка на фронте прояснилась: враг уходил.

Признал провал своего наступления и теперь спасал основные силы. Войска, прикрывающие отход, остались и без истребительного, и без зенитного прикрытия. Их судьба была предрешена: фашистское командование оставило части прикрытия на уничтожение в арьергардных боях во имя спасения отступающих ударных соединений.

Проход линии фронта без фашистского огня с земли был непривычен и нервировал летчиков Челышева, вызывая сомнения в достоверности линии фронта, полученной на командном пункте полка. Штурмовые же удары в непосредственной близости у линии фронта стали чреваты осложнениями — ошибешься и ударишь по своим. Поэтому штурмовики просили цели подальше в тылу, чтобы избежать неприятностей.

Челышев старался использовать период отступления немцев для тренировки молодежи. И пока противник вновь не организовал серьезного сопротивления, посылал молодых летчиков на боевые задания по три, а то и четыре раза в день. Они были этому рады, понимая, что им представилась счастливая возможность набрать необходимый опыт в упрощенной обстановке, что потом, в серьезных боях, может оказать большую помощь.