Яромир Йон - Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)

А третий сон — вы только послушайте! Оставь ром на столе, Маня!

Будто где‑то тут у нас приключилось убийство. Один будто трактирщик топором жену порубил… А нашего папаню, должно быть, вызвали в свидетели, или иначе как, леший его знает. До чего все в голове у меня перемешалось… В общем так как‑то… Короче, приехал будто папаня ко мне в Ниш, в армию и наново пропал… Оглядываюсь я…

И верно, вызвали папаню на комиссию, забрали, после ему в Надьканиже операцию сделали, да это вы и сами знаете, теперь уже полгода как о нем ни слуху ни духу.

Но самый распрекрасный сон был вот какой. Приснился он не мне, а тому Цыбульке, из двадцать второго.

Представьте себе огромадное поле. Куда ни глянь — луга да равнина. А посередке будто бы стоял Пршемысл Отакар в полном рыцарском снаряжении и грустно эдак глядел. Потом вдруг стал медленно возноситься на небо и скрылся в облаках… А на том месте, где он стоял, объявилась княжна Либуше в белом одеянии и тоже жалостно так смотрит, глаза прикрыла рукой и плачет. Вдруг тоже вознеслась — и нет ее…

Глянул Цыбулька на небо, там посередке — синяя полоса, а направо и налево от нее — куча солдат, один на другом, голова к голове, лошади, повозки, оружие, в небе полным-полно солдат… видит… синяя‑то полоса сужается… и солдаты идут стенка на стенку…

И это тоже исполнилось‑только еще прежде сна!

Пршемысл Отакар пал от злодейской руки, а Либуше, — его супруга, значит, — умерла, не знаю уж как. Короче — все перемешалось с тем убийством в Сараеве, а потом сразу началась война.

Как мы проводили рождество, матушка? Что нам давали вкусненького?

На праздник Никита дан [41] Никитин день (серб.). пан Пашич прислал здоровущую рыбину, чудная такая, с Охридского озера, вся в красных крапинах. На Божич [42] Рождество (серб.). были обед и пироги. Все говорили: «Христос народился» и целовались. Мы с русским графом тоже расцеловались.

Как раз под Новый год… или уж не знаю, когда это было… приехала княжна Ипсиланти, откуда‑то из Греции… леший ее разберет… подарки раздавала… ну, это каждый рад схватить. Мне досталась рубашка, чарапа [43] Носок (серб.). и бутылкаконьяку — ох, родные мои — вот была баба! Розанчик! А платье ничего особенного, никакой роскоши. Лакеи носили за ней ящики. Сапоги везла из самой Греции или из Англии, леший ее знает. Отменные сапоги, добротные, мы их прозвали «сапоги Ипсиланти». Да, хороший денек выдался!

Потом заявился к нам Иржи, сербский принц. Сербы называли его «Дорде»… всего уж и не упомню… дурная у меня стала голова… Помню только, ходит он от койки к койке и спрашивает: «Шта ты фали?» [44] «Чего тебе не хватает?» (серб.). И был с ним… или, может, с кем другим — опять же запамятовал… на диво чисто выбритый офицер — долговязый этакий верзила.

Приходил еще поп, потешный очень, раздавал почтовые открытки, по десятку каждому. Все подтягивал сутану, крестился, усы что у Исайи-пророка. Да, чтобы не забыть… Был у нас английский доктор, очкарик, я потом мазал спину одному еврею из Белграда… ух, и вонючая была мазь… И доктор дал мне апельсин…

А-а-а… ох-хо-хо! Ро́-o-одные мои… Уж и не знаю, чего бы вам еще рассказать.

Все зеваю… страсть как спать охота. Маня, откинь‑ка перину… Да отвяжитесь от меня со своими вопросами…

Вы спрашиваете, дорогая матушка, все ли я сберег, что вы мне нашили да что дали с собой в дорогу, всего ли у меня тут хватает.

И еще спрашиваете, отдаю ли я кому стирать и гладить да не растащено ли что ворами.

Все у меня, дорогая матушка, в порядке, всего хватает, и никто ничего не украл.

Только те казенные штаны, что вы мне подкоротили, теперь как решето и без единой пуговицы, на заду заплата из мешковины, но в общем и целом сойдет, не сваливаются, я их веревкой подвязываю.

И еще у меня здоровенная дыра в шагу, а пуговиц на ширинке вовсе не осталось, инда петушок выглядывает, как вы, дорогая матушка, изволили говаривать, когда я был мальчонкой, да таких оборванцев тут сколько хочешь, так и стоим на поверке перед полковником.

Но на это, дорогая матушка, никто здесь не глядит.

А коли не знаете вы, дорогая матушка, в чем мы тут ходим, то и не спрашивайте, отдаю ли я кому гладить штаны. Какое там гладить! Тут, в горах, у людей хлеба нет, не то что утюга.

Еще оторвался у меня козырек на фуражке, хотя верх пока крепкий, а шинель я — в общем и целом — потерял, ношу теперь дамскую пелерину, и все мне завидуют, вот только чертовы мадьярские сапоги совсем прохудились, и вода в них хлюпает.

Еще вы пишете, дорогая матушка, что как порву я носки, чтобы прислал вам заштопать.

Да носков‑то у меня никаких уже йету, мы приноровились чистить ими винтовку, а ношу я фланелевые портянки, нарезанные из женских панталон, которых мы в Крагуеваце украли цельную кипу. Насчет исподних и носовых платков — так они тут и вовсе лишние, а когда нужда придет, прижму я, дорогая матушка, наперед одну ноздрю, потом другую, да и высморкаюсь на горячий черногорский камень.

Воротнички вы мне, дорогая матушка, и подавно зря положили в вещевой мешок, у нас тут вши, и я натираюсь черной мазью: даже вы, дорогая матушка, меня бы не узнали, ну чисто негр эфиопский.

Вчера кончилась у нас ракия [45] Фруктовая водка (серб.). , и это — в общем и целом — хуже всего, ни капли во фляжке, а поросятинки не видали уже два месяца.

Тут кругом, дорогая матушка, сплошь магометане, им свинину есть не разрешается, даже вареных пятачков или ушек.

А коли прислали бы вы мне домашнего окорока, и к нему бы чешской капустки да бочонок поповицкого пивка, — вот это, дорогая матушка, было бы дело, а так — лучше ничего не посылайте, все у меня есть и всем я — в общем и целом — доволен.

Еще вы мне напоминаете, дорогая матушка, чтобы я сторонился дурной компании и оставался бы тихим, послушным, каким был дома.

Это, дорогая матушка, очень трудно. Я тут страсть как огрубел, да здесь — в общем и целом — иначе и нельзя. А дурной компании, дорогая матушка, у нас нет. Особливо с тех пор, как вся ракия вышла.

Передайте это и пану учителю.

Но все же я вас, матушка, кое о чем хочу попросить.

Сходите вы в Хрудим к Блюменкранцам и купите мне губную гармонику.

Все наши ребята писали домой — просили прислать гармоники.

У нас была одна, настоящая, с мехами и на застежке, с двойным регистром, клапаны костяные, а басы, дорогая матушка, — чисто громы гудящие.

Играла она не хуже органа в костеле, а верхние тона брала — что твои хоры ангельские.

Славные то были вечера, дорогая матушка.

Полеживаёшь на склоне, ночь, тихо кругом, все будто вымерло, куда ни глянь — горы, горы, словно постреленные крокодилы, а небо тут, в Черногории, дорогая матушка, — лиловое, и огромное, даже сердце щемит, а по нему звезды, мигают в небе, будто электрические лампочки, одна красная, другая зеленая, третья желтая, их там одних крупных целые тыщи понатыканы, а мелких, как светляков, — без счету.