Павел Шестаков - Взрыв

Клаус, разумеется, руководствовался не только соображениями расового превосходства. Получить сведения о террористах было необходимо, и тут годились все средства, в том числе и «гуманные». Да иных, собственно, и не оставалось. Кнут и пряник — вот и все, что было в их распоряжении, — очень жесткий кнут и очень сухой пряник. Кнут обычно действовал вернее, поэтому к прянику прибегали значительно реже, не возлагая на это последнее средство неоправданных надежд. Все это Клаус понимал и не желал личного поражения.

— Мне пришла в голову удачная мысль, Отто. Кажется, она из интеллигентной семьи. Это нужно использовать. Полная смена обстановки — вот главный прием. Золушка на балу! Каково?

«На балу?!»

Сравнение было диким, но он сказал серьезно:

— Да, это мысль!

— Это замечательная мысль, — подтвердил Клаус самодовольно. — Я продумал ее в деталях. И решил, что принцем будешь ты, Отто.

— Я?

— Конечно. Я поручаю эту девочку тебе. С твоим образованием ничего не стоит произвести должное впечатление на профессорскую дочку.

«Вот что значит неосторожно процитировать Гёте в компании невежд!» Он никогда не думал, что репутация образованного немца сыграет с ним такую злую шутку. Но он еще не знал, насколько злую и непоправимую. И потому нашел в распоряжении шефа даже нечто положительное. У него мелькнула надежда помочь Лене.

— Конечно, я постараюсь.

— Ты приложишь все усилия и добьешься успеха. Мы не можем позволить бандитам безнаказанно убивать полезных нам людей, пусть они даже русские…

Лаврентьеву запомнился скрежет отпираемого замка тюремной камеры. Это была одиночная камера, в которую перевели Лену, чтобы она пришла в себя. Вопреки правилам внутреннего распорядка ей разрешили не поднимать койку с общим подъемом, а оставить так, чтобы можно было лежать и днем. И она лежала, но, заметив, что дверь открывается, села на койке, опустив ноги на цементный пол.

— Встать! — гаркнул надзиратель, не посвященный в тонкости операции «Золушка».

— Отправьте его, — сказал Лаврентьев переводчику Шуману.

— Можешь идти, — кивнул тот пренебрежительно неопрятному пожилому надзирателю со связкой ключей в руке.

— Прикажете запереть камеру снаружи?

Лаврентьев отрицательно качнул головой.

— Дурак! Что мы, с полудохлой девчонкой не справимся? — «перевел» Шуман.

— Слушаюсь.

Надзиратель вышел, и Лаврентьев присел на ввинченный в пол табурет возле откидного столика под зарешеченным окном, прикрытым снаружи специальным щитом так, чтобы из камеры нельзя было видеть ничего, кроме маленького кусочка серого в этот день неба.

— Вам оказали медицинскую помощь? — спросил он, глядя на ее забинтованные руки.

— Да.

— Ваши раны скоро заживут.

Прислонившись плечом к стене, Шуман переводил его слова.

— Зачем? Чтобы снова истязать?

— Вас не будут больше пытать.

— Я вам не верю.

С каким наслаждением проломил бы он голову этому мерзавцу Шуману и сказал бы ей по-русски: «Я спасу вас!» Но разве дело было в одном Шумане? Только тут, в тюремной камере, Лаврентьев понял, как ограничены его возможности.

— Я пришел, чтобы помочь вам.

Она посмотрела на него ясным взглядом глубоко запавших измученных глаз.

— Помочь?

— Я понимаю вас…

С еще большим удивлением она переспросила:

— Понимаете? Разве вас жгли когда-нибудь раскаленным железом?

Нет, его не жгли, но лучше бы жгли. В ту минуту.

— На войне случаются тяжкие ошибки. Если вы не виноваты…

— Я виновата…

— Вы понимаете всю ответственность ваших слов?

— Я виновата в том, что сама не убила ни одного из вас.

— Вы не должны так говорить. Такие слова могут повредить вам. Я понимаю ваше состояние, но вы должны подумать о будущем.

— Не старайтесь. Я не хочу больше жить.

Даже подонок Шуман оторвал плечо от стены и закашлялся слегка, переводя эти слова, а Лаврентьеву стоило огромных усилий сдержать себя, по крайней мере до того, как прозвучит перевод.

— Вы не должны так говорить. Вы должны жить!

— После этого?

И она протянула искалеченные перевязанные руки.

Эта мысль терзала его самого — а сможет ли он жить потом, жить, как все, когда все кончится и никто не будет убивать и пытать?!

Он смог жить. Но жил не как все, хотя об этом не подозревали те, кто его знал. В том числе и эта красивая актриса, подкармливающая красивых красноперых рыбок в модерновом бассейне. Он мог бы сказать ей много, но сказал обычное:

— Играйте хорошего человека.

И Марина тут же возразила:

— Это прямолинейно. Лена, конечно, героиня. Но ведь ей хотелось жить! Не могла же она хоть на секунду не заколебаться, не прийти в отчаяние?

Лаврентьев покачал головой.

— Митя Карамазов говорил: «Широк человек». Но здесь не тот случай. Не поддавайтесь моде. Была мода на черно-белое «или — или»… Сейчас, кажется, серо-буро-малиновые в спросе. Сложность! А разве цельность не есть высший тип сложности?

Снова ему стало неловко. Какое право имеет он резонерствовать? Случайный человек в ее глазах… И останется таким, потому что не расскажет о себе ничего. Ведь его правда слишком неправдоподобна для этой девушки из другой эпохи. В пересказе трагедия всегда смахивает на мелодраму, а мелодрама похожа на выдумку…

— Милая Марина! Я увлекся и, кажется, говорю вам то, что, видимо, должен говорить режиссер. А он, возможно, думает совсем не так…

Режиссер вернулся с вечерней съемки поздно, но, несмотря на хлопоты первого дня, не собирался сразу спать. Он был типичной «совой», то есть принадлежал к той половине людей, что склонна засыпать поздно. Это мешало поспевать вовремя к утреннему режиму, но на завтра такового не было назначено, я Сергей Константинович собирался спокойно отдаться ночному бдению. Он любил поздние часы, когда приходит тишина и никто не пристает с деловыми вопросами.

— Мы, кажется, неплохо поработали сегодня, Светлана, — сказал он, расстегивая рубашку.

— Да, — откликнулась Светлана. Она зашла отчитаться и просматривала записи в блокноте, вычеркивая то, что уже было сделано. — Но нужно еще позвонить Андрею в Одессу.

Андрей был актером, игравшим роль Шумова, и звонить ему должен был ассистент, а не второй режиссер, но человек этот заболел, и функции его взяла на себя аккуратная и исполнительная Светлана.

— Не нужно, — махнул рукой Сергей Константинович.

— Но мы должны знать, прилетит ли он завтра? Его могли задержать на гастролях.

— Тем более. Я не хочу сейчас неприятных вестей. Имею я право на отдых, в конце концов?

— Если исходить из Конституции…

— А из чего же мне прикажете исходить?

— Из интересов дела.

— Интересы дела не должны противоречить Основному Закону.