Павел Шестаков - Взрыв

— Ценю ваш тонкий юмор, но с вашего разрешения все-таки закажу Одессу.

— Не разрешаю, Светлана. Не разрушайте очарования южной ночи телефонным трезвоном. Мне хочется быть спокойным и счастливым. Хотя, признаться, для полноты счастья не хватает бутылочки вина.

О вине он упомянул просто так, к слову. Вина все равно не было, да и решение воздерживаться до конца съемок только вступило в силу. Но Светлана не знала об этом решении.

— Если вы разрешите мне позвонить в Одессу, я принесу бутылку портвейна.

Режиссер задумался. За обедом он отлично продержался и, следовательно, вполне способен выполнить намеченное. Пожалуй, ничего страшного не произойдет, если после утомительного дня он и позволит себе небольшое отступление от жестких правил.

— Вы страшный человек, Светлана. Идете к цели, не считаясь со средствами. Вы хотите меня подкупить?

— Да.

— Ну что ж… Считайте, что вам это удалось. Пусть вместо ночи светлых раздумий наступит вакхическая оргия.

— Оргии не будет.

— Почему же?

— Бутылка не полная.

— И на такую мелочь вы пытаетесь купить мои принципы?

— Почему мелочь? Грамм шестьсот…

— Как ваша девичья фамилия, Светлана? Змей-искуситель?

…На самом деле девичья фамилия Светланы была иной, хорошо известной в определенных научных кругах. Отец ее, видный ученый, рано овдовел и продолжительное время жил один, потрясенный неожиданной потерей. Но пришел день, когда он обратил внимание на фанатическую преданность молодой секретарши, сумевшей внести в служебную деятельность ученого тот необходимый порядок, к которому он постоянно стремился, но в силу характера сам не мог ни создать, ни поддерживать. Склонный к энергичным действиям, он пригласил секретаршу в кабинет и, преодолевая смущение, спросил круто:

— Послушайте, вы влюблены в кого-нибудь?

Она была влюблена в шефа, однако растерялась и прошептала:

— Нет.

— Отлично. Тогда, может быть, вы станете моей женой? Конечно, если вас не устраивает это предложение, — добавил он, — забудем о нем.

— Нет, — опять прошептала она.

— Что значит — нет? — уточнил он. — Нет или да?

Конечно, это значило «да», и будущий Светланин отец женился на женщине, которую сделал раз и навсегда счастливой.

Весь смысл своего существования мать Светланы видела в том, чтобы угадывать и исполнять желания мужа. Внутренне она никогда не поднялась на один уровень с ним да и не помышляла об этом. В семье сложился культ отца, и Светлане с детства внушалось восторженное преклонение перед этим необыкновенным человеком. Сначала она поддалась внушению и действительно обожала отца, но однажды увидела в нем капризного, эгоцентричного старика, избалованного матерью и былыми заслугами. Убедившись, что изменить домашний уклад она бессильна, Светлана, что называется, хлопнула дверью. Обозвав мать, может быть, не совсем справедливо мадам Грицацуевой, которая не решалась называть мужа иначе, чем товарищ Бендер, она ушла в среду, невероятно далекую от жизненных интересов и симпатий своей семьи.

Был момент, когда Светлана поддалась соблазнительной мечте о карьере актрисы, но природный ум помог ей быстро понять, что существуют пределы нашим возможностям. Она осталась в кинематографе на своем месте, и режиссеры-постановщики наперебой сманивали ее друг у друга. К сорока годам Светлана Дмитриевна была незаменимым человеком с несложившейся личной жизнью и выслушивала от взрослеющей дочери те же упреки, которые бросала некогда в лицо презираемой за добровольное рабство матери. Действительно, у нее развились наследственные черты: каждому избранному режиссеру Светлана отдавала не только природное служебное усердие, но и испытывала необходимость любить его и заботиться о нем. Любить не в элементарном постельном смысле, хотя случалось и такое, но прежде всего жалеть, сопереживая режиссерские тревоги, каждодневные хлопоты и нервотрепку по пустякам.

Как могла, Светлана облегчала жизнь очередному шефу, однако Сергею Константиновичу соболезновала особо, считая его человеком талантливым и невезучим, а насчет везения у нее были твердые убеждения, она верила в судьбу и рассматривала жизненные неудачи отнюдь не как случайный результат ошибок или интриг, а как следствие причин гораздо более серьезных, в которых человек не всегда властен. Впрочем, несмотря на особое отношение, Светлана черты не переступала, вела себя ровно и делала лишь то, что ей полагалось по должности и что хотелось самому Сергею Константиновичу.

— Вот, пожалуйста, — она поставила на стол бутылку.

Сергей Константинович пошел в ванную мыть стаканы, а Светлана присела к телефону и заказала волнующую ее Одессу.

— Ну что? Ваше сердце успокоилось? — спросил режиссер, вернувшись.

— Предварительно. Впереди еще разговор.

— Выпейте в порядке подготовки к неприятностям. У меня впечатление, что здешний портвейн лучше московского.

Светлана отхлебнула из стакана.

— Пожалуй, не такая дрянь… Но все равно отрава. — Слова эти вызвали у нее определенные ассоциации, и она добавила: — Ну и видик был у вас утром…

— Я волновался.

Он не лицемерил. Он бы мог добавить, что продолжает волноваться. Тягости похмелья прошли, но опасения за картину уйти не могли, и Светлана понимала это. Однако она не хотела бередить ран.

— Первая съемка всегда волнительная.

Он посмотрел на нее, увидел, что она все понимает, и сказал доверчиво:

— Если у меня и на этот раз ничего не выйдет, пойду во вторые режиссеры. Вы не боитесь конкуренции, Светлана?

Светлана понимала, как трудно даются такие признания, но она умела жалеть гораздо сильнее, чем выражать сочувствие, и сказала:

— Зачем вы так, Сергей Константинович!

Даже Сережей не назвала, не решилась, хотя он и был лет на семь моложе.

— Иногда приходится признавать, что взялся не за свое дело.

— Я уверена, на этот раз получится.

Где-то в душе ему хотелось услышать другое, о том, что сделанные им картины не поняты, не оценены. Он нахмурился.

— А я не уверен. Меня преследует этот шепоток: «Он не Феллини…» Ведь вы тоже так думаете?

Светлана села рядом на подлокотник кресла и провела пальцами по его спутанным волосам.

— Неважно, кто о чем шепчется и что думает. Важно, что вы сделаете.

— Я хочу сделать. Но я лучше вижу то, что не хочу делать, чем то, что мне нужно. У меня свое, странное отношение к войне. Никаких личных воспоминаний. Я был младенцем, когда мы, как я теперь понимаю, безбедно жили в Ташкенте… Потом вернулись в столицу. Где-то в первичной памяти засели салюты — рассыпающиеся ракеты над крышами. В семье никто не погиб. Просто нечего помнить… Но иногда кажется, что память беспокоит меня. Память-тревога. Или память-зависть? Да, представьте себе! Подсознательная тоска по суровому миру, очищенному от шелухи суетности, миру четких координат и ориентиров со своей шкалой истинных ценностей… Ведь какой облегченной и беспредельно запутанной одновременно жизнью мы живем, на что тратим душевные силы! Как редко бываем счастливы! Вот вы, прекрасная женщина, о которой должен мечтать каждый мужчина, но где же ваше простое человеческое счастье? Я прошу вас остаться со мной на ночь, вы остаетесь, приходят минуты, ради которых живет человек, а мы думаем о суперкране, о том, что задержался самолет с актером, или о пошлых интригах дирекции…