Павел Шестаков - Взрыв

— Разрешите…

— Я занят.

— Прошу меня извинить, я имею очень срочное дело,

Сосновский говорил по-немецки в манере плохого школьного учителя, натужно и чересчур правильно выстраивая каждую фразу.

— Говорите.

— Прошу вас, пожалуйста, посмотреть имеющиеся в этой папке бумаги.

Если бы Лаврентьев не был так взволнован, он обратил бы внимание на нотки торжества в скованной речи следователя,

А тот между тем развязывал тесемки канцелярской папки из желтого плохого картона, которую принес, бережно сжимая в руках.

— Что это? — спросил Лаврентьев.

Но уже видел и понимал: это катастрофа. Перед ним лежало досье на Шумова.

К счастью, «незнание» языка предоставило ему короткую отсрочку. Пока Сосновский пояснял, он мог думать и решать, как поступить.

— С самого начала я подозревал этого человека. Я провел большую работу. Я установил, что в городе есть женщина, знавшая семью Шумовых. Это старуха, с которой дружила его покойная тетка. Тетка умерла еще в тысяча девятьсот двадцать восьмом году, но семейные бумаги не затерялись. Они сохранились у подруги, о чем господин Шумов знать не мог. Выполняя свой долг перед великой Германией, я нашел эту женщину, а вот… Прошу вас, пожалуйста, особое внимание уделить этой старой фотографии. Как видите, господин Шумов снят здесь в форме офицера Красной Армии.

— Да. Но, по его утверждениям, он в Красной Армии до войны не служил.

— Так точно.

— Что же это означает, по-вашему?

— Прошу, пожалуйста, обратить внимание на эмблему на рукаве господина Шумова.

— Эмблему почти не видно.

— Вот увеличенный снимок.

— Я не знаю всех красноармейских эмблем.

— Это известная эмблема. Такие знаки различия носили так называемые чекисты, служившие в войсках ВЧК — ОГПУ.

— Это весьма любопытно. Каков же ваш вывод?

— Я узнал много о господине Шумове. Еще его мать была активной большевичкой. И у меня нет сомнений, что товарищ Шумов служит в советской разведке.

Много сил понадобилось Лаврентьеву, чтобы сказать:

— Оставьте эти бумаги у меня. Я доложу о вашем усердии… И никому ни слова. Шумов ни о чем не должен подозревать. Мы сами займемся им.

Запирая документы в сейф, Лаврентьев чувствовал себя летчиком, ослепленным вражескими прожекторами. Нужно было прорваться, а зенитные снаряды уже мчались наперерез, не давая секунды отсрочки.

Не дал отсрочки и Клаус:

— Отто! Я согласен предоставить этой девчонке последний шанс, чтобы ты убедился в бесплодности своего идеализма. Отправляйся с ней на прогулку, и можешь использовать свое красноречие… А завтра — в газовый автомобиль! И конечно, на ночь в зондеркоманду. Нужно поощрять подчиненных. Всё, Отто. Бери Шумана и поезжай.

Ни раньше, ни потом в жизни Лаврентьева не было дня хуже этого.

— Добрый день, фрейлейн, — сказал он, войдя в камеру.

Она не ответила.

— Я принес вам хорошие вести…

«Хоть что-то, хоть что-то сделать для нее!» — стучало в мозгу.

— Во-первых, вы можете написать письмо вашему отцу.

Она встрепенулась:

— Правда?

— Конечно.

— Я понимаю, вы надеетесь, что я назову кого-нибудь в письме… Или разжалоблю отца…

— Вы можете писать все, что хотите.

Она посмотрела недоверчиво.

— Хорошо, я напишу.

— Шуман, дайте флейлейн бумагу и карандаш.

— Валяй пиши, — сказал Петька Огородников, бросая на столик тетрадку в косую линейку с вещим Олегом на обложке.

— Я не могу писать при вас.

— Давайте выйдем, Шуман. Не будем смущать девушку.

Огородников подчинился, подумав неодобрительно: «Выкаблучивается немец, зря время тратим».

Они молча постояли в коридоре…

— Вот письмо…

— Я передам его по назначению. А теперь еще одна новость для вас. Вам разрешено совершить прогулку по городу.

— Прогулку? Вы так называете расстрел?

Слова эти особенно резанули Лаврентьева. Она говорила о расстреле, не подозревая, что ей уготована гораздо худшая участь!

— Шуман! Объясните фрейлейн, что мы поедем на машине по городу, она увидит море. Сегодня солнечный день… Может быть, она поймет, что ведет себя неразумно.

Огородников перевел:

— Не выдумывайте, девушка. Никто вас сегодня не расстреляет. Вам гуманно предлагают одуматься. Великая Германия великодушна, и начальство разрешило покатать вас, подышать воздухом, чтоб вы поняли наконец, что лучше жить, чем в яме гнить.

Он был своего рода мастером вольного перевода.

«Что же мне делать?!» — стучало в висках у Лаврентьева.

Он знал, что никогда не сможет выполнить приказ Клауса, отдать эту девушку на растерзание и ужасную смерть. Если это произойдет, он не переживет нынешней ночи. Но и всякая инсценировка бегства от двух вооруженных мужчин никого не обманет. Это будет провал, самый настоящий провал, после которого останется только бежать самому — а такого права никто ему не давал — или застрелиться. Смерть же его приведет к немедленной гибели Шумова и провалу операции «Взрыв», то есть спасет жизни сотням врагов, которые будут продолжать убивать и истязать.

«Что же делать?!»

— Когда мы поедем?

Он видел, что она рада прогулке. Конечно, не соблазн, на который рассчитывал недалекий Клаус, коснулся ее, а человеческое стремление в последний, может быть, раз увидеть солнце.

— Сейчас.

Он сам сел за руль. Это немного отвлекало.

— Куда вы хотите поехать?

— Я хочу поехать к морю.

— Может быть, провезти вас мимо вашего дома?

Она поколебалась несколько секунд:

— Нет. Не нужно.

Он понял: это было бы слишком тяжело.

— Я хочу увидеть море.

Стоял светлый, прохладный день. Легкий морозец высушил грязь, но снег еще не выпал, на деревьях кое-где виднелись последние, в блеклых красках, уже умершие листья. Тихо стояли дома с прикрытыми, как правило, ставнями, изредка впереди маячил прохожий, но, услышав гул мотора, спешил свернуть или прижаться поближе к забору. Автомобиль перестало трясти по булыжнику, вокруг потянулась желтая степь. Ехали молча, и Шуман, сидевший сзади, устроился поудобнее и умудрился немного вздремнуть. Какое-то время, определить которое ему было трудно, Лаврентьев вел машину извилистой дорогой; потом внизу, под откосом, блеснуло море. Он остановил машину и распахнул дверцу:

— Вы можете погулять.

Огородников тоже собрался выходить, но Лаврентьев остановил его:

— А вы, Шуман, посидите. Я попробую сам поговорить с фрейлейн по-русски.

Как и все его сослуживцы, он «знал» несколько слов из того варварского наречия, на котором они объяснялись с местным населением, и Огородников не удивился, а охотно отвалился на спинку сиденья.

— Слушаюсь.

Лена вышла и оглянулась недоверчиво. Ей не верилось, что на земле еще светит солнце, плещется море и среди пожухлой травы еще можно увидеть полуувядшие полевые цветы. Нерешительно она сделала несколько шагов, оглядываясь на Лаврентьева, не зная, что он задумал, и ожидая худшего. Он понял ее и прошел вперед, так, чтобы она не опасалась выстрела в спину. Но одновременно и другое пришло в голову с жестокой беспощадностью: один неожиданный выстрел избавит ее от нечеловеческих мук… В ужасе отверг он страшную мысль. А ее сменила другая, еще страшнее: что же вместо этого?