Павел Шестаков - Взрыв

И когда Шумов шел к Вере, он думал о взрыве, о том, что ему необходимо получить пропуск в театр. Эта мысль была мыслью-задачей и преобладала над остальными помыслами, и он, наверно, не сразу бы поверил, если бы ему сказали, что подсознательно им движет и другое стремление — спасти ее от смерти. Обоим им жить оставалось очень недолго, собственно, счет уже шел на часы, что-то меньше сотни часов.

Вера жила в бывшей гостинице, построенной незадолго до войны по смелому конструктивистскому проекту из бетона и стекла. Теперь стекло заменила фанера, а по гладким бетонным поверхностям тянулись жестяные дымовые трубы, которые предприимчивые обитатели приспособили к печкам-«буржуйкам», взявшим на себя в бывших номерах функции центрального отопления.

Такая печка стояла и в комнате Веры, потрескивая дубовыми паркетными плитками. Плитки жильцы сдирали в пустующих помещениях.

В комнате было тепло, хаос и уют странно дополняли здесь друг друга. Стол был накрыт нарядной скатертью, но окно прикрывала разорванная синяя бумажная штора светомаскировки, за которой виднелись крест-накрест наклеенные на стекла полоски бумаги. Вера поставила на стол, достав из гостиничного шкафчика, чашки и кофейник, сардины и колбасу на деревянном, вырезанном в форме листа подносике, бутылку с нерусской этикеткой и старинные хрустальные рюмки. Она говорила:

— Вы не представляете, как я рада вашему приходу, Андрей Николаевич! Я совершенно не выношу одиночества. Меня пугает всякая тишина… Немцы предлагали мне огромную квартиру… Какого-то профессора, эвакуированного… Там все осталось: мебель, ковры, фарфоровый сервиз на двенадцать персон… Я посмотрела и ужаснулась. Зачем мне это? В этих громадных комнатах, на этих диванах и коврах можно кричать целый день, и никто не услышит… И мне стало так страшно, что я категорически отказалась. И живу здесь, в этом бедламе. Тут всегда шумно. Вы только послушайте!

Действительно отовсюду доносились звуки — голоса из плохо изолированных номеров, чье-то пьяное пение, частые шаги по коридору.

— К так всегда. Но зато я чувствую, что я не одна. И главное, конечно, что здание охраняется. Тут ведь живут люди, вселенные немцами. Те, кто им нужен. Пока… во всяком случае. — Она наполнила рюмки. — Выпьем, Андрей Николаевич. — И, не дождавшись Шумова, выпила быстро. — Между прочим, сейчас здесь находится один театральный деятель из Германии.

— Он заинтересовался вами?

— Да… Впрочем, я ужасно суеверна и…

— Боитесь спугнуть судьбу?

— Да.

— Что же он обещал вам?

— Нет, нет. Боюсь сглазить.

— Не бойтесь.

— Вы умеете убеждать… Он ничего не обещал… Вернее, собирают труппу из русских для гастролей в Германии. Представляете?

— И вы надеетесь?

— Конечно. Но многое будет зависеть от моего выступления послезавтра. Ждут влиятельных лиц, даже генерала. Ах, Андрей Николаевич, мне так нужен успех!

— Вы хотите поехать в Германию?

— Еще бы!

— Почему?

Она удивилась:

— Вы спрашиваете?! Да по тысяче причин. Прежде всего это признание. Во-вторых, Европа. Культура, порядок… Ну зачем вы спрашиваете? Это же так понятно. Ну, хотя бы потому, что туда никогда не доберутся большевики.

— А сюда? Сюда, по-вашему, они могут добраться?

— Не знаю. Сюда — не знаю. Но уж в Германию…

— А я думаю, что если они вернутся сюда, то и до Германии доберутся.

— Не пугайте меня, Шумов. Я вижу, вы сегодня не в настроении.

— Что поделаешь… В наше время люди часто тревожат друг друга.

— Ах, Андрей Николаевич! Не зря с вас Сосновский глаз не спускает… Я вас боюсь сегодня. — Она снова засмеялась, а может быть, заставила себя смеяться. — А вдруг вы в самом деле оттуда, а?

— Откуда?

— Вы понимаете. С секретнейшим заданием.

— Например?

— Узнать репертуар нашего театра.

Шумов улыбнулся, словно принимая шутку.

— А если и так? Вы бы выдали меня?

— Ни за что! Я бы стала вашим верным помощником. Передала бы все тексты своих песен, чтобы вы зашифровали их и отправили в Москву. А там бы все поняли, какая я замечательная актриса, и заменили мне смертную казнь вечной ссылкой в Сибирь. Ведь я так люблю зиму, снег…

Наклонив голову, он старался уловить, что в ее словах напускное, а что прорывается из души, искаженное страхом, с надеждой, в которую не верится, но которую и невозможно вырвать окончательно.

— Ну что ж, — сказал он, поддерживая все тот же нарочито несерьезный, а на самом деле совсем не шутливый тон, — если вы готовы стать моим верным помощником, я предлагаю вам серьезное испытание.

— Я согласна.

— Мне хочется увидеть вас в послезавтрашнем концерте.

— Так в чем же дело?

— Концерт предполагается только для немцев.

— Ерунда. Если вы хотите… Вы не шутите? Вы хотите послушать меня послезавтра?

— Да.

— Ну конечно, приходите! Я буду страшно рада. Хоть одно лицо среди этого множества немецких физиономий. Приходите! Вы принесете мне удачу, правда?

— Посмотрите, кажется, пошел снег! — Вера вскочила и выключила свет, потом подняла маскировочную штору.

Шумов был рад, что она больше не говорит о послезавтрашней удаче. Он посмотрел в окно. Там действительно кружились крупные мягкие снежинки.

— Снег! Снег! — радовалась Вера. — Ну идите же сюда, посмотрите!

Шумов подошел к окну.

— Здесь редко бывает такой красивый снег. А в этом году совсем рано… Как хорошо, правда? — Она положила голову на его плечо. — Неужели вы не ощущаете, как коротка наша жизнь? Мы так много говорим о завтрашнем дне… Об успехе или о смерти… Но ведь есть и сегодняшний… Может быть, единственный… наш…

А тем временем Константин Пряхин, положив под подушку пистолет, лежал дома на койке и ждал Шумова. На сердце было неспокойно. Пришло это непривычное для него состояние после ареста и гибели Лены. В эти дни начал он понимать то, о чем раньше не думал. Нет, не страх пришел к нему. Рисковал он и раньше, каждый день, и хорошо знал, на что идет. Но раньше риск был иной, боевой, в котором природное бесстрашие, бесшабашность подавляли всякие сомнения. Когда на похищенном немецком мотоцикле в парике и мундире из театрального реквизита вылетал он наперерез бургомистру, страха и в помине не было, напротив, опьянял восторг смелости. Константин был из тех людей, что неустрашимы в самостоятельном действии. Но теперь было иное. От его действий почти ничего не зависело, жизнь его находилась в руках хрупкой девочки, которую в то время как он спал, ел и дышал воздухом, нещадно пытали, и одного ее слова было достаточно, чтобы вооруженные до зубов люди вскочили в машины и помчались сюда, чтобы окружать, ловить и убивать его, Константина, а он мог только ждать, стиснув зубы, ну и убежать на худой конец. Впервые попал он в положение, когда не собственное его мужество определяло, жить ему или не жить, а поведение другого человека, которому выпало страдать, чтобы он продолжал жить.