Олег Курылев - Суд над победителем

Сотириус откупорил бутылку «Метаксы» и поведал товарищу грустную историю о преследовавших его неудачах в последние месяцы войны.

— Начиная с октября, мне все время в чем-нибудь не везло, Алекс. То вместо самолета подсунут трясущуюся свинорылоподобную обезьяну, на которой не то что сбивать джери, просто летать противно. — Он явно захмелел. — Один раз я чуть не убился при посадке. Думал, спишут эту хрень к чертовой бабушке, а они ее отрихтовали и снова мне, мол, нате, пожалуйста, доламывайте дальше. Потом меня два раза подбили: первый раз — на обезьяне, так что мне было совсем и не жалко, а второй — на другом, но там, когда джери был у меня на кресте, заклинило пушку. Эти английские пушки!… От злости я готов был идти на таран, но меня подстрелили раньше. Хорошо, что оба раза попал к своим. А они, гады, знали, что я охочусь за пятым, что он нужен мне позарез, пока война не кончилась, так нарочно посылали только на штурмовку или вспомогательное сопровождение. А когда я снова неудачно сел и погнул стойку на мягком грунте, мне намекнули, что от меня убытков больше, чем от немцев, и что мне пора на преподавательскую работу. — Сотириус икнул. — Помнишь Кейна? Ну как же! Его тоже отправили на преподавательскую работу. Это еще в сороковом. А накануне он увидел, как чехи из «Лафайета» крутят бочки на «Хоках». Так вот, вечером ему устроили торжественные проводы всей эскадрильей с танцами и девочками, а утром дали самый старый «Харрикейн», который только нашли — все равно ведь лететь в Англию, в глубокий тыл, где этот хлам можно и выбросить. Помнишь, такой… с двухлопастным винтом постоянного шага… Ну да, ну да… Вот… хлопнули бутылочку шампанского, помахали ручкой, и он, полетав над аэродромом, решил на прощание сделать эту чертову бочку. Это на «Харри» с двумя веслами вместо лопастей! Ну и сделал — на наших глазах точнехонько в холм. Прямиком в зубы к Сатане вместе со всеми своими шестнадцатью победами. — Сотириус снова икнул и потянулся за бутылкой. — А сразу после войны я сам подал рапорт. Шансов остаться у меня не было, да и что такое истребитель, когда некого истреблять. Что?… Какая конфронтация? Ты о русских, что ли?… Нет уж, увольте, это без меня. Я — православный…

На следующий день Алекс вместе с Сотириусом, на которого вчерашняя смесь анисовой с коньяком произвела разрушительное воздействие, приехали в порт.

— Наша «София» уходит в Ленинград с заходом во Фленсбург, — беспрестанно щупая лоб, простонал Сканцикас. — Раз документов у тебя нет, сразу, как сойдешь по трапу, сдавайся оккупационным властям и рассказывай им свою историю. Да смотри, не перепутай Фленсбург с Ленинградом. Впрочем, я наказал капитану ссадить тебя в Германии. А теперь давай по маленькой на прощание.

Он отвинтил колпачок фляги, и они приняли по чуть-чуть.

— Да! Ты не забыл ту бумажку с моим опознанием? Хе-хе, твой единственный документ выдан Сотириусом Сканцикасом. Цени! Если что, пусть звонят — номера конторы и отеля я там записал, а как вернусь, проинструктирую фру Вильсон.

Выпив еще три раза по чуть-чуть, они распрощались. Добравшись с помощью матроса до своей каюты, Алекс, не раздеваясь, рухнул на койку.

— У вас что, совершенно нет никаких документов, кроме этой бумажки? — по-немецки спросили Шеллена на посту таможенного контроля, когда утром следующего дня он ступил на пристань города Фленсбурга.

Сама дорога заняла около семнадцати часов, но с учетом того, что «София» — небольшое судно водоизмещением что-то около пяти тысяч тонн — простояла почти семь часов в Треллеборге, прошли ровно сутки. За это время Алекс прекрасно выспался и выглядел теперь вполне свежо и бодро.

— А чем она вас не устраивает? — искренне удивился он. — Здесь есть даже подпись сотрудника шведского МИДа.

— А что вы делали в Швеции? — Вопрос был задан уже по-английски человеком в форме майора британских территориальных войск.

— Отдыхал в лагерях для интернированных, — также по-английски ответил Шеллен.

— Но всех интернированных англичан репатриировали еще в мае.

— Я сидел в лагерях для немцев.

— Как так?

Алекс коротко пояснил, что бежал из немецкого плена в форме немецкого летчика на немецком истребителе, чем поверг майора в крайнюю степень удивления.

— И вы столько времени просидели там, выдавая себя за немецкого летчика?

— У меня были на то некоторые причины.

Этот разговор продолжался еще несколько минут. Потом Алекса усадили в крытый джип и, попетляв по узким улочкам приграничного Фленсбурга, с колоколен которого была хорошо видна Дания, отвезли в городскую комендатуру. Здесь его со стопкой чистых листов бумаги и письменными принадлежностями заперли в крохотном кабинетике, предложив подробнейшим образом описать все, что с ним приключилось. Он изложил свою историю на трех листах. Другой майор — на этот раз регулярной армии — молча прочел их и, ни слова не говоря, вышел, заперев за собой дверь. Часов через пять, уже в сумерках позднего вечера этот же майор в сопровождении солдата морской пехоты перевез Алекса в другое место. Его провели в комнату с решеткой на окне, кроватью, столом, стулом и небольшим шкафом. На столе на небольшом подносе стояла какая-то снедь, накрытая белой салфеткой, рядом — графин с водой.

— Сожалею, — сказал майор, — но до полного выяснения всех обстоятельств вам придется побыть здесь.

— Сколько времени займет ваше выяснение? — раздраженно спросил Алекс.

— Не могу сказать. Дня два, а может, десять. Ничего страшного — вы почти семь месяцев, выдавая себя за нациста, можно сказать добровольно просидели за проволокой. Уж несколько-то дней еще подождете. Кстати, заодно снова изложите на бумаге все, что с вами произошло с момента пленения 15 февраля, и особенно подробно с того дня, как вы совершили побег из отряда Макса Гловера. Все необходимое для этого найдете в шкафу.

— Подождите, сэр, но вы хоть что-нибудь уже выяснили?

— Разумеется. Мы не сидим без дела и знаем уже достаточно много о жизни флаинг-офицера Алекса Шеллена до 13 февраля сего года. Остается восполнить пробел от этой даты до сегодняшнего дня. Сегодня у нас, — майор взглянул на наручные часы, — уже третье декабря.

Он встал и медленно прошел к двери.

— Скажите, Шеллен, а вам известно о смерти вашего отца?

Сердце Алекса сжалось. Он застыл, не в силах спросить «Когда?».

— 20 февраля от сердечного приступа, — сказал майор. — Мне искренне жаль.

Он ушел. Алекс долго сидел без движения, первое время даже не пытаясь осмыслить услышанное. Просто в его памяти один за другим всплывали образы отца, и Алекс понимал, что они, эти образы, — все, что осталось от Николаса Шеллена. Бесплотные воспоминания, фантомы памяти, которым не задашь вопрос и у которых не попросишь прощения. Потом он долго ходил по камере, беспрестанно массируя лицо ладонью правой руки. Его переживания в плену о том, как отец отнесется к тем или иным известиям о сыне, его идиотские письма из Швеции в никуда — все это разом стало таким пустым и бессмысленным. Что может быть противоестественнее писем человеку, которого нет?