Александр Лысёв - Не отступать! Не сдаваться!

— Ну что, — говорил Кутейкин, восседая на штабелях газет, которые, видимо, в этом грузовике везли на фронт. — Додогонялись, товарищ лейтенант?

— Да, — вторил ему Лучинков, — Теперь нам Полесьева как пить дать не найти. Это уж сверхточно.

Золин, одной рукой держась за задний борт грузовика, а другой поглаживая лежавшую у него на коленях винтовку, молча качал головой.

— Что же делать, братцы? — убитым голосом спросил Егорьев.

— Не знаю, — отвечал Кутейкин. — Надо было направиться вместе с кавалеристами. А теперь что: командировочных у нас нет, продовольствие кончается, куда ехать — неизвестно. При первой же проверке документов нас задержат и сочтут за дезертиров.

— Но мы ведь… — начал Егорьев.

— А что ж вы думали, лейтенант, — таким тоном, будто дело его не касалось вообще, продолжал Кутейкин, — время военное, а со всякими не церемонятся. Расстреляют — и все. Я вам серьезно говорю.

Произнося подобные речи, Кутейкин в душе подсмеивался над лейтенантом, изрядно докучавшим ему в дороге своими лозунгами и постоянно твердившим о скором победоносном завершении войны, о неустойчивости духа немецкого солдата, об исчерпанных военных ресурсах гитлеровского вермахта.

Нельзя сказать, что Кутейкин не хотел скорейшего завершения войны — он, без сомнения, желал этого. Но будучи человеком уже умудренным фронтовым опытом и встречавшимся с врагом лицом к лицу, видел истинное положение вещей и лучше кого-либо знал, что до победного завершения войны еще ох как далеко, гораздо дальше, чем отсюда до Берлина. Поэтому-то старшина и решил несколько поднапустить страху на Егорьева, у которого все было просто: приехали, сразу в атаку, врага разгромили — и по домам. «Посмотрим, каков ты на самом деле», — думал Кутейкин, глядя на лейтенанта. Однако он тут же убедился, что чересчур сгустил краски: Егорьев, побелевший как полотно, смотрел на старшину, будучи не в силах вымолвить ни слова.

— Вы… вы это серьезно? — наконец выдавил из себя лейтенант.

Краем глаза глянув на Лучинкова, старшина еще раз подумал, что хватил через край. Лучинков нервно заерзал на штабелях газет, стараясь унять вдруг охватившую его дрожь. Сглотнув слюну, комом застрявшую у него в горле, он выпучил на Кутейкина глаза и чуть ли не закричал:

— Ты это брось, старшина. Не шути так, слышь… Так не шути, пожалуйста!

Кутейкин удовлетворенно посмотрел на Лучинкова и, решив, что отбил у него охоту впредь рассказывать разные истории, подобные той, что поведал он тогда на станции и где, по мнению старшины, все же содержался намек на него, Кутейкина, почесал рукой шею и успокоительно сказал:

— Но я все-таки думаю, что нас не расстреляют.

— Так что же вы предлагаете? — спросил уже более уравновешенно Егорьев.

— Вы, однако, шутник, старшина, — приходя в себя, стер пот со лба Лучинков.

— Я вот что предлагаю, — будто бы не замечая ни еще не сошедшей с лица Егорьева бледности, ни волнения, от которого несколько секунд назад чуть ли не трясся Лучинков, сказал старшина. — Как только прибудем на переправу, постараемся разыскать там, ну, если не комендатуру, то что-нибудь в этом роде. Явимся туда, скажем, так, мол, и так, отстали от поезда. Не известно ли вам что о такой-то роте. Если известно — попросимся туда, если неизвестно, то пусть пошлют в любую другую часть, но только чтоб на передовую. Никаких загвоздок в нашей истории нет, все правда, от начала до конца, стало быть, как бы ни проверяли — придраться не к чему. Вот только документы…

Старшина в задумчивости поскреб пятерней затылок.

— Да, в документах как раз-то вся и соль, — со вздохом произнес Егорьев.

— Но вы не унывайте, лейтенант. — Кутейкин дружески хлопнул сидевшего напротив него Егорьева по колену. — В конце концов, это единственная причина, по которой нас могут задержать. К тому же если объяснять, то как раз все логично получается: ясное дело, откуда у нас быть документам непросроченным, коли мы четыре дня сами по себе болтаемся.

— Закурим? — предложил Золин, вынимая из кармана кисет.

Лучинков с Кутейкиным протянули ладони.

— Погодите, старшина, — сказал Егорьев, видя, как Кутейкин собирается оторвать клочок от одной из газет, на штабелях которых сидел. — Вот, возьмите.

И протянул Кутейкину пачку папирос.

— Берите и вы, — настаивал лейтенант, заметив, что Золин с Лучинковым сидят в нерешительности.

Те взяли по папиросе и, поблагодарив, закурили.

— Прошу. — Кутейкин щелкнул перед Егорьевым зажигалкой.

— Не, я не курю, — отрицательно замотал головой лейтенант.

— Зачем тогда папиросы берете? — поинтересовался старшина, дунув на зажигалку.

— Да так. — Егорьев пожал плечами.

— Правильно, лейтенант, — одобрительно сказал Золин. — Не пропадать же добру.

Егорьев усмехнулся, положил пачку в нагрудный карман гимнастерки.

— Слышь, старшина, — обратился Лучинков к Кутейкину, собиравшемуся тоже засунуть зажигалку обратно в карман, — покажи вещь.

Кутейкин передал Лучинкову зажигалку.

— Сила! — восхищался Лучинков, вертя в руках зажигалку.

— Ну ладно, давай, — старшина взял из рук Лучинкова «вещь» и упрятал подальше в карман.

— Где достал? — спросил Лучинков старшину.

— Трофейная, — самодовольно ухмыльнулся Кутейкин. — Это еще что.

— А что? — Лучинков посмотрел на старшину.

— Эх, были у меня трофеи! — горестно вздохнул по утраченному Кутейкин. — Под Ельней с эсэсовца такой нож снял! С ножнами, ручка резная, на ней гербы всякие, титулы. Эмблема еще замысловатая какая-то была: лев со щитом, а вокруг него полосы всякие, украшают, в общем. А какая сталь! Как сейчас помню — сало во как резал! — Старшина показал оттопыренный большой палец, выражая тем самым свой восторг по поводу ножа.

— Не говорю уже об автоматах, — продолжал Кутейкин. — Весь взвод с немецкими автоматами, вороненые… Я тогда взводом командовал. Вот так. Правда, несколько маловат он был, взвод-то мой — всего восемь человек, если со мной считать, но все равно тут уж обижаться не приходится — такой достался… Но славно мы тогда под Ельней фрицам прикурить дали.

— Ну и куда ж трофеи делись? — спросил Лучинков.

— В госпитале отняли, — в презрительной улыбке скривил губы старшина. — Спрашиваю их: «На что вам нож?» А они: «Отдавай без разговоров!» Но зажигалочку я припрятал. Со мной теперича на фронт едет…

Машина неслась по дороге. По обочинам мелькали запыленные кусты, за ними тянулась степь. Впереди был Дон.

Часа через два дорога привела Егорьева и его спутников в небольшое прибрежное село. Свернув с большака, уходившего дальше на север, машина поехала по единственной сельской улице.

В садах цвели яблони. Их белые лепестки, срываемые налетавшими порывами ветра, разносились по всему селу, и, когда они ложились на дорогу, казалось, что идет снег. Но проходившие вереницей машины тотчас вдавливали колесами в землю этот яблоневый цвет, который, кружась в облаках бензиновой гари и пыли, отлетал к обочинам и ровной белой грядой ложился вдоль заборов.