Владимир Рыбин - Непобежденные

— Нам приказано стоять в обороне, и мы стоим, не сдаем позиций. Им приказано наступать, а они не наступают, — с горечью сказал он, вроде бы, невпопад. Но Леошеня понял его. У всех на зубах навязли разговоры о том, почему армии, высадившиеся на Керченском полуострове, не воспользовались внезапностью и не ударили в глубину Крыма, дали немцам опомниться. И они опомнились, сами перешли в наступление и 17 января вновь захватили Феодосию. Который уж раз Крымский фронт переносит сроки перехода в решающее наступление. Который раз требует от севастопольцев активной поддержки, новых и новых атак, а сам ни с места. Множатся жертвы, а результатов не видно.

Снова помолчали. Леошеня вспоминал, как он первый раз увидел Петрова на рассвете первого января. Еще дорогой немало слышал о нем и представлял его себе суровым и резким, немногословным. А увидел скромного и доброго человека с манерами хлебосольного хозяина. «Поджидаю, давно поджидаю», — радостно говорил тогда Петров, приглашая к себе в кабинет. Вот в этот самый, крохотный, где на столе всегда развернута карта Севастопольского оборонительного района, стоит батарея телефонов и походная кровать с солдатской тумбочкой у изголовья.

Нескольких минут не прошло в тот первый день, как они доверительно обсуждали будущую систему противотанковых и противопехотных заграждений. Присутствовал при той первой беседе и заместитель командующего начинж армии полковник Кедринский, но совсем не чувствовалось, что кто-то инженер-специалист, а кто-то просто пехотный командир. И все удивлялся тогда Леошеня, откуда у Петрова такие обширные познания в инженерном деле? С ним легко и просто было говорить о фланкирующих огневых точках для прикрытия минных полей, и о новых предохранительных приспособлениях для установки противопехотных мин, и о таких новинках, как «минные шлагбаумы» для быстрого закрытия проходов и дорог.

А потом Кедринский уже не присутствовал на встречах: в середине января во время очередного выезда на передовую он погиб.

— А давайте-ка мы с вами, Евгений Варфоломеевич, чайку попьем, — предложил Петров, и сам, не вызывая ординарца, достал чашки, расставил их прямо на карте.

Сидели, пили чай, вспоминали Москву и Ташкент, снова возвращались к своим инженерным делам, обсуждали особенности наших и немецких мин, детали конструкций ДОТов и ДЗОТов, системы маскировки, полевого водоснабжения, и опять разговор заходил об Узбекистане, где прошла почта вся военная служба Петрова.

— Написать бы письмо-обращение севастопольцев к узбекскому народу, — неожиданно предложил Леошеня, — Здесь, я слышал, немало узбеков и воюют они хорошо.

— А что, напишем, — оживился Петров. И вдруг добавил: — Ать-два мы здорово научились, а всегда ли понимаем людей? А ведь люди — прежде всего.

— Это еще Суворов говорил: «Жесток с врагом, с людьми будь человечен».

Леошене казалось, что он понимает командарма тем глубинным пониманием, какое возникает только в дружеских беседах, когда молчание полно смысла, а намеки — почти откровение.

— Да, да, — обрадовался Петров пониманию собеседника. — Александр Васильевич говаривал: «Спешите делать человеку добро. С врагами будьте беспощадны, с человеком добрыми»…

Леошеня думал в эту минуту, что в самом командарме есть нечто суворовское. «Начальник без самонадеянности», «Непринужден без лукавства», «Скромен без притворства», «Приветлив без околичностей» — так характеризовал Суворов черты истинного героя. Не это ли же самое можно сказать и о генерале Петрове?

И вдруг он понял, откуда у командарма потребность в такой вот задушевности общения. Сначала-то думал, что он просто хочет поговорить напоследок, поскольку получен приказ всю группу военных инженеров переправить в Керчь. И вдруг дошло: командарм тоскует по близким своим соратникам, которых уже нет рядом. За два с лишним месяца обороны, за тяжелейшие декабрьские бои никто из руководителей штарма не пострадал. И вдруг, когда обстановка стабилизовалась, за одну лишь неделю две такие потери: тяжело ранен начальник штаба Крылов, убит начинж Кедринский. «Тотлебен второй обороны», — как говорили про него на похоронах, которые по решению командарма состоялись на Малаховом кургане под тяжелые залпы артиллерийских батарей, салютовавших своему «главному фортификатору».

— В октябре Манштейн собирался взять Севастополь с марша, коротким ударом, поскольку, де, крепость эта слабая, защищенная всего несколькими батареями да десятком пулеметных блиндажей, — задумчиво сказал Петров. — А в январе он заговорил о Севастополе, как о неприступной крепости. Дело, конечно, прежде всего в героизме бойцов, не в обиду вам будет сказано, но и военные инженеры поработали на славу…

Так они сидели еще долго, обсуждая дела и отдыхая за беседой. Потом Петров проводил Леошеню, поднялся вместе с ним на первый этаж и вышел на улицу. Крепко морозило, шел редкий снег, устилал землю белыми простынями, отчего безлунная ночь эта казалась светлой. У входа в бункер стояли командиры, выбравшиеся наверх подышать свежим воздухом. Среди них Леошеня узнал начальника политотдела армии бригадного комиссара Бочарова.

— Леонид Порфирьевич, — позвал его Петров. — Что-то противник больно уж активно начал разбрасывать свои листовки. Надо что-то предпринять. А то, сами знаете, был уже случай перехода к немцам.

— Предпринимаем, — ответил Бочаров. — Могу доложить хоть сейчас.

— Сейчас не надо. Обобщите все, как следует, и подготовьте развернутое сообщение для Военного совета…

Командарм не спал в эту ночь, писал письма. И первое — в Узбекистан. «В Приморской армии, обороняющей Севастополь, широко известно особое внимание и интерес, проявляемый трудящимися Узбекистана к боевой работе армии. Этот интерес и внимание к приморцам, основанные на горячей любви народа к Красной Армии, обусловлены в значительной мере и тем, что в составе Приморской армии имеется значительное число бойцов, командиров и политработников — узбеков… Приморцы знают и гордятся своими братьями — старшим лейтенантом Тукманбетовым, зенитчиком Сангиновым, артиллеристом Рахмановым и другими… Нам хотелось бы послать в Узбекистан делегацию, рассказать народу о героических делах наших бойцов и командиров, посмотреть, как узбекский народ героически работает на оборону страны, но условия боевой обстановки не позволяют этого сделать…»

Потом, как нередко бывало в минуты затишья, снова вспомнился ему родной Трубчевск, небольшой домик его детства на Покровской горе, пойменные луга за Десной, отсеченные от горизонта полосой дальнего леса. Мальчишкой он часто засиживался на обрыве, разглядывая блестки озерец на пойме, золотистые пятна плесов на излучинах реки. Под обрывом река круто поворачивала влево, накидывая петлю на петлю, уходила к Бороденке — дальнему поселку, едва различимому в знойном мареве. Слева за оврагом кипела густая зелень парка с поднимающимися над ним куполами Троицкого собора.