Олег Смирнов - Барханы

— Я по ведению собрания… Сколько раз комсомольцы обсуждают этот вопрос?

— Третий, товарищ капитан, — отвечает комсорг.

— А лошади грязные?

— Грязноваты, товарищ капитан.

— Есть предложение: отложить собрание на два часа и пойти на конюшню. Товарищ комсорг, это не будет нарушением внутрисоюзной демократии?

Комсорг мнется, мычит:

— Никак нет… Ежели собрание… поддержит ваше предложение…

Собрание поддержало. Два часа мы орудовали скребницами, в том числе и начальник заставы. Лошади заблестели, как стеклышко. Собрание возобновилось.

Долгов сказал:

— Будем в третий раз принимать решение? Или же посчитаем его выполненным?

Наглядный урок болтунам.

Старшина как-то меня обозвал болтуном, хотел забросить шайбу в мои ворота. Шайбу я отбил, разъяснив ему свою точку зрения: болтун тот, кто словами заменяет дело, ко мне сие неприложимо, я служу не хуже некоторых военных, награжден знаком «Отличный пограничник», поострить же, побалагурить, анекдотец подбросить — из другой оперы. Не уверен, что до старшины дошло, в чем разница.

На бегу я вытер лицо рукавом, поправил рацию за спиной. Поясница ныла, в груди покалывало — как будто прострел. Воздух с трудом проталкивался в легкие, его недоставало, и я разевал рот, словно рыба на берегу. Потрескавшиеся губы саднило от пота.

Пустыня — раскаленная сковорода. Когда останавливаемся, Сильва поднимает то одну лапу, то другую, повизгивает: и предохранительные чулки не помогают. Владимиров сердобольно берет ее на руки. Что Сильва — мы в грубых армейских ботинках ощущаем, как жжет песок.

На обеде я острил про ад и про грешников, остряк-самоучка. В данный момент лишний раз убеждаюсь: туркменское пекло вполне подходит для поджаривания грешников. Сдается: тлеет одежда, смолит волосы, попахивает жареным. Это я о себе, грешнике. Об остальных молчок: добродушный увалень Шаповаленко явно безгрешен, Владимиров — аскет, землячок Рязанцев — скромняга парень, капитан Долгов любит свою жену. Одначе жарятся наравне со мной, нет правды в преисподней!

Владимиров поспевает за собакой, перекосившись: левая рука, в которой поводок, выброшена далеко вперед, правая оттянута. Долгов прижимает локти к бедрам, вскидывает пятки. Как бегут Рязанцев и Шаповаленко, не вижу, слышу — как с хрипом дышат, фыркают, Шаповалевко периодически пускает попутного матюгана, а ведь сквернословить — грех, вывод: Петр по заслугам мучается в аду.

Что за стиль бега у моей персоны? Умалчиваю, со стороны видней. Не отстаю — это установлено. Хотя мне погорше, нежели прочим: рацию с хребта не скинешь. И сумка с радиопринадлежностями. Странно, но я не злюсь на это, скорее доволен: проверяю себя, и на поверку — не хуже некоторых военных. А то затюкали: пошляк, стиляга, современная молодежь…

И до армии находились аналогичные товарищи, которым отвечал: не следует вешать на меня собак и наклеивать ярлыки. Слесарь я передовой, ниже ста тридцати процентов не даю, комсомолец, ученик вечерней школы, профсоюзное поручение по распространению лотерейных билетов выполняю, что же касается моей личной жизни, то она никого не касается… извиняюсь за неудачный каламбур, не хотел, а сострил. Как по обязанности. Позор на мою седую голову за остроты низкого качества. Опять сострил?

Я не говорю: я лучше других. Говорю: не хуже других. И райвоенкому заявил: посылайте куда всех. Посылали в погранвойска. И меня послали: производственная характеристика — дай боже, комсомольская — дай боже, физические данные — дай боже, вот так-то.

Как хочется пить! Вода булькает во фляге, чего проще — отвинти крышку, припади к горлышку. Нельзя. На остановке Рязанцев потянулся к фляге, Долгов проследил за его жестом, сказал:

— Нельзя. Я скомандую, когда пить.

Рязанцев отдернул руку, будто его поймали на чем-то недозволенном. Не желаю, чтоб со мной было так. Буду ждать команды Долгова.

А где-то ж есть томатно-красные ряды пузатых автоматов — конкурентов дебелых продавщиц газированной воды, есть ларьки минеральных вод, пивные павильоны, водопроводные краны — пей сколько влезет. Где-то нет накаленных песков и есть асфальт, в московскую жару он мягок, податлив, истыкан дамскими каблучками-шпильками, эти следы не прорабатывают с розыскной собакой. Двадцать пять градусов для москвичей невыносимы, у автоматов и тележек с газированной водой, у мороженщиц очереди, женщины томно обмахиваются веерами, мужчины — газетами, в квартирах шумят прохладные души и вентиляторы.

Да, о вентиляторах. Директору нашего завода в жару поставили на стол три вентилятора. Переборщили подхалимы: получилось форменное завихрение, директор простудился, полмесяца бюллетенил. Сюда бы его, любителя вентиляции, в Каракумы. Нет, стоп: за пятьдесят, перенес инфаркт, оставайтесь, товарищ директор, в своем кабинете — от греха подальше. И пользуйтесь одним вентилятором, этого достаточно.

Я бежал, бежал, и у меня заёкала селезенка, не было печали. Селезенка ёкает, если обопьешься, а тут с какой стати? В медицине уйма неразгаданных тайн, но мне от этого не легче: ёкает, колет, мешает бежать. А Сильве мешают бежать кожаные чулки, без них было бы удобнее. Но без них — не ступила б на горячий песок. Собачке туго: устала, осунулась, обозначились ребра. Да и мы, человеки, сбросили по паре килограммчиков. Облегчились. И еще облегчимся.

Остановились, и Владимиров сказал:

— Отдохни, Сильвочка!

Сильвочка! Собачьи нежности, если хотите. С людьми не нежничает. Со мной, в частности. Конечно, ей трудней, чем нам. Все же человек даст форы псу, под черепком у нас побольше серого вещества. И побольше извилин.

Язык у Сильвы вывалился, бока запали, она прерывисто дышала, жалобно посматривала на Владимирова. Тот, ни на кого не глядя, отцепил флягу, и я невольно сжался: будет пить без разрешения? Но Владимиров не стал пить. Он смочил свой носовой платок, протер овчарке ноздри, отлил из фляги в пригоршню, Сильва вылакала. Вторую и третью пригоршни — вылакала. Владимиров сказал: «Норма, Сильва», завинтил крышку, поболтал флягой. Выдержанный товарищ, железо, кремень. А мне от этого бултыханья не по себе.

При следующей остановке Долгов взглянул на часы, приказал:

— Выпить по полфляги.

Приказание не требовалось повторять. Дрожащими руками я поднес флягу к губам. Стараясь не проронить ни капельки, влил воду в рот, прополоскал горло, выпил. И так, по глотку, полфляги. А хотелось выпить всю, до дна, и не отрываясь. Мало ли что хочется, мозговые извилины — для чего?

Долгов, Владимиров, Шаповаленко, Рязанцев попили, взболтнули фляжками, определяя, сколько воды осталось. Не уверен, что у них не было моего желания — опустошить флягу. Жажда пострашней голода, туркмены о воде говорят: дороже алмаза.