Олег Смирнов - Барханы

Пот сразу же выступил на коже, обильный, — выходила выпитая вода. Выпей ведро — ведро и выйдет из тебя. Я бы осушил ведро, я нисколько не утолил жажду… А на заставе — благодать, пей сколько влезет: колонки во дворе, краны в умывальнике, в столовой графин с остуженным, нескупо заваренным чаем. Мы и горячий чай пьем, положив сахару, чай сладко-соленый (сладкий от сахара, соленый — иной воды в пустыне нет) — я дую его с утра до вечера.

Плавился, переливался зной, в небо ввинчивались фантастические столбы и рушились прахом, зеленели пышные кроны и растворялись вдали, голубой полоской мелькала река и всасывалась в песок — причуды прогретого струящегося воздуха. Тягостно от этих причуд. Оголенная, как раздетая, пустыня, жара, жажда. Солнце висело в зените. Не верилось, что оно когда-нибудь перевалит зенит. Руки тряслись, коленки подгибались, и я уже пропустил вперед Рязанцева. Споткнулся о большую кость, подумал: «Не человечья ли?»

И без видимой связи с этой мыслью всплыла мысль: «А кто они? Двое, за которыми гонимся по сожженной июлем пустыне? Они хотят уйти, мы хотим их поймать. Они — враги моей страны и, естественно, мои враги. Подтянись, Будимир!»

Но я не подтянулся. Наоборот, меня настиг Шаповаленко, он теперь топал рядом, с шумом дыша и отфыркиваясь. Рация! Она пудом давит, пригибает к земле, заплетает ноги, как бы не загреметь костями, этого не хватало.

Спустя полчаса начальник заставы сказал:

— Три километра — и выйдем к питьевому колодцу. Разрешаю выпить, но не всю воду, а половину: не исключено, что колодец высох. Или засорен. Или отравлен нарушителями, они его не минуют.

Выпили. Слезы — не питье. Жажда еще крепче заскреблась в глотке. Владимиров, конечно, Сильвочке платочком носик протер. За счет своего водного пайка угостил из пригоршни. Благородный товарищ. И Рязанцев — из благородных — сказал:

— Будик, давай помогу. Рацию потащу.

Я разозлился, прошипел:

— Не суйся. Как-нибудь без посторонних…

Долгов прервал меня:

— Внимание! Стернин, Шаповаленко, Рязанцев и я понесем рацию поочередно.

— Не согласен, — сказал я.

— Вам-то зачем, товарищ капитан? — сказал Рязанцев.

Долгов покатал кадык, утомленно буркнул:

— Отставить разговорчики. Приказы не обсуждаются… Владимиров, на след!

Колодец, на который мы рассчитывали, не был отравлен нарушителями — его отравила разложившаяся саранча. Понурые, сгрудились мы у колодца, из которого шибало отвратной вонью. Понятно: летом саранча гибнет тучами, одна из туч и забила колодец.

Шаповаленко произнес с чувством:

— Шоб ей очи повылазыло!

Ей — это саранче. Точно адресовано, хотя и несильно. Я слыхивал, как Шаповаленко не без успеха оперировал добрым русским матом. При капитане скромничает.

— Ничего, ребята, — сказал Долгов. — Нарушители ушли от колодца, не похлебавши, вон их следы. Им тоже несладко.

— И наше бытие — не сахар, — сказал я. — Если не прав, старшие товарищи поправят.

Долгов осмотрел меня и промолчал. А молчание — знак согласия. Да и как не согласиться: топать по знойной пустыне — не сахар.

Со мной и начальник отряда согласился. Когда я связался с заставой, радист сказал:

— У аппарата начальник отряда, он пять минут как прибыл с начальником политотдела.

Полковник, прежде чем говорить с Долговым, спросил меня:

— Как там, сынок?

— Тяжело, — ответил я.

— Тяжело. Но держитесь.

Держимся, товарищ полковник. И будем держаться. Чего бы то ни стоило. Этого я не сказал, но подумал об этом.

Около часа дня Долгов сказал нам:

— Показалось, что на вершине бархана две точки. Вглядитесь во-он туда.

Сколько ни вглядывались, ничего не обнаружили.

Но Долгов сказал:

— Я не мог ошибиться. Это нарушители. Расстояние между нами сокращается. Поднажмем!

Не знаю, поднажали мы или нет, движущихся точек впереди не видно. А может, нарушители спустились с бархана? Осмотрелись, сориентировались и пошли дальше? А может, начальнику заставы примерещилось?

Не было сил бежать, я шел, временами пробовал трусить рысцой и тут же переходил на шаг. И у остальных так. Кажется, один Долгов в состоянии бежать, но Сильва плетется, обгонять собаку не резон.

Идем шагом — грузным, неверным, заплетающимся.

Дышим надсадно, с хрипом и свистом.

Глаза воспалены, слезятся.

В ушах звенит тишина, кроме наших шагов и дыхания — в пустыне ничего, мертвая тишина.

И вдруг я слышу далекий-далекий гул. Не успеваю определить, что это, как на губы, в рот льется соленое, густое. Пот? Но отчего — густой, вязкий? Провожу рукой по губам, на пальцах — кровь. Кровь пошла носом. Надо остановить. Поднимаю голову — и вижу вдалеке, в небе над песками, точку.

— Вертолет! Вертолет! — кричу я.

Думаю, что кричу первый. На самом деле вокруг еще раньше закричали, замахали панамами:

— Братцы, вертолет!

— Ура, вертолет!

— Сюда, соколы! Приземляйтесь!

Черная точка приближалась, росла, трещала стрекозой, и на глаза наплывали слезы. Которыми плачут. Этого не хватало, спасибо, за очками незаметно.

От автора. Ребенка нарекала мать, отец был далеко, на фронте, майор-артиллерист с гвардейским значком и с гвардейскими усиками, чернявый, вкрадчиво-ласковый, гроза слабого пола. Бравый майор никогда не узнал имени сына, вообще не узнал, что миловидная, уступчивая санинструкторша Людочка, с которой он провел случайную ночь, родила ему сына. Судьба свела их на марше, на привале в спаленной деревушке, и наутро развела, и двумя месяцами позже санинструктор Людочка сказала себе: попалась. До этого сходило, теперь попалась.

С легкой руки соседки матери по мойкам в роддоме, тоже приехавшей с фронта рожать, мальчик получил имя Будимир. Фамилия — матери, отчество — покойного деда: в метрике в графе «Отец» — прочерк. И мальчик не знал имени отца и фамилии. Мать знала имя — Вася, Васильком называла она его ночью на стогу пахучего сена, под белесыми смоленскими звездами. И оба они, сын и мать, не знали, жив ли, убит ли этот не отец и не муж, — канул в водовороте войны…

Людмила Николаевна так и не вышла замуж. В квартире периодически появлялись женихи — военные и невоенные, нестарые, непьющие, положительные, но, узнав о существовании Будимира, испарялись. На смену им — мужской пол без серьезных намерений, с водкой и консервированной сельдью.

Людмила Николаевна старилась, дурнела, пошаливало здоровье. По субботам она напивалась, называла себя фронтовой подругой, ругала непристойно майора Василька, Будимира колотила, ставила в угол на колени и, воззрясь на него, истерически смеялась-рыдала.

С годами она сделалась скупой и жадной, деньги пересчитывала в старых ценах — так казалось, что их больше, воровала трешницы у сына, кляла начальство: «Чем дольше живу, тем больше ненавижу тех, кто о себе беспокоится», — докучала разговорами о действительных и мнимых болезнях и хвальбой такого порядка: «Моча у меня, слава богу, хорошеет».