Олег Смирнов - Барханы

Андрей помнил: провожая его на перроне Казанского вокзала, мать искоса взглянула на Лилю и на него, и ему показалось в глазах матери: «Будет ли твоя зазноба ждать тебя так, как я ждала отца?» Он хочет на это надеяться. Он любит Лилю надежно, преданно и не забудет ее. Не забывай и ты его, Лиля!

Он запомнил на всю жизнь: начало октября, пригревающее напоследок солнце дробится в речной ряби, молочно-желтые листья черемухи кружат, ложатся на плечи и на траву, шуршат под ногами.

— Отныне ты мой, — сказала Лиля.

— А ты моя, — сказал Андрей.

В тот день они бродили по желтым и багряным лесам. Все открывалось словно заново: березовые и сосновые рощи с неожиданно возникающими левитановскими полянами (художник работал в этих местах), глухие овраги, заросшие орешником и бузиной, еловые посадки, избы окрестных деревень в перелесках, во дворах коровье мычание — как трубный глас электрички, отдаленной расстоянием, монастырь, превращенный в санаторий, мостик Левитана через Разводню, домик Танеева в деревне Дюдьково, подле Звенигорода, в самом городе — домик, где принимал больных молодой доктор Антон Чехов, и развесистая, дуплистая липа, под которой он некогда сиживал, и златоглавая церковь на горке, возвышающейся над Звенигородом, ее колокольный звон плыл над улочками и напоминал: Звени-город, Звени-город.

— Ты должна стать моей женой, — сказал Андрей.

— С этим не следует торопиться, — сказала Лиля.

Они вернулись в лес. Андрею хотелось безлюдья, первозданной тишины, птичьего щебета, но то и дело попадались люди, и едва ли не у каждого транзисторный приемник, мерещилось: люди начинены музыкой, и кусты начинены. «Плоды цивилизации», — подумал Андрей и усмехнулся: на плече у Лили транзистор, и Муслим Магомаев воркует: «Королева красоты… Королева красоты…»

Они до вечера не выходили из лесу. Верхушки деревьев опрокидывались на них и вертелись каруселью, пахло увядающим разнотравьем, и Андрей видел себя в раскрытых глазах Лили.

Рука об руку, усталые, притихшие, в сумерках выбрались на тропу, ведущую из военного санатория в дом отдыха связистов и дальше, в город. Темнота густела, ползла от ствола к стволу, сизые туманы сочились из оврагов, неяркая звезда холодно засветилась над лесом.

На полпути, прямо у тропы, за железной оградой — выкрашенная в серебристую краску фигура солдата, замершая над могилой: в плащ-палатке и с автоматом, обнаженная голова опущена. Андрей и Лиля проходили мимо могилы, когда их обогнала шумливая группа парней и девчат. Долговязый парень дурашливо заорал: «Внимание, братва! Прекратить разговорчики, отставить шуточки! А то товарищ воин будет недоволен!» — и захохотал.

Андрей высвободил руку: «Извини, Лиля», догнав парня, сжал ему локоть:

— Обожди. Ты куда идешь?

— А тебе какое дело? Ну, на танцы. — В темноте белело лицо с черными усиками, на белой рубашке черный галстук-бабочка.

— Слушай ты, остряк. Если бы не они, не ходить бы тебе на танцы, вообще не ходить по земле.

— Ты что, чумной? — Долговязый сплюнул. — Лекции вздумал читать? Так мне недосуг, как-нибудь в другой раз.

— Здесь зарыто сто пятьдесят человек. Неподалеку была передовая, немцы стояли в Дюдькове, наши сражались насмерть. Над чем глумишься?

— Лежали и еще полежат, а мне законный твистик кинуть пора!

Пощечина была оглушительной. Парень покачнулся, сунул руку в карман:

— Ну, гад, это тебе так не сойдет! — и оглянулся на спутников, ища поддержки. Но те отошли.

Кто-то проговорил:

— Да ладно вам, замнем для ясности. Пошли, Витек!

Витек брызгал слюной, грозил кулаком:

— Еще повстречаемся, гад! Я тебя запомню!

— Иди, иди, — сказал Андрей. — Ты запомни, что я тебе говорил. И оплеуху запомни.

Бледная, перепуганная Лиля вцепилась в рукав, потащила:

— Пойдем отсюда. Он же с ножом!

— Я самбист, — сказал Андрей. — Но жалею, что замарал руки. А как их, таких, пронять, скажи? Откуда они берутся, такие?

— Я не знаю, — сказала Лиля. — Горячиться все-таки не следует. Достаточно слов…

— Не всегда достаточно, вот в чем беда.

Лиля отдышалась, улыбнулась:

— Ты, оказывается, способен на весьма решительные шаги. Ну и Андрюшенька!

На шоссе, пересекающем Звенигород, с шелестом обдувая вихрями, мельтешили «Волги», по деревянному мосту над Москвой-рекой ковылял грузовик с зажженными фарами, в их лучах вода курилась. В окраинных домишках горели огни. Месяц сопровождал от леса, стремительно поднимаясь и так же стремительно опускаясь к горизонту — сперва белый, затем желтый, затем багровый, над лесной кромкой он пылал костром в темноте, — и провалялся в эту темень, в дебри. Андрей посмотрел на светящиеся стрелки часов: было десять.

— Доброй ночи, — сказала Лиля.

— Доброй ночи, — сказал он, не отпуская ее.

Они стояли, обнявшись, под тополем, у палисадника, где дремали осенние цветы: золотые шары, астры, георгины. На задворье тявкали дворняги, в приречном вербнике пиликала гармошка, протарахтел милицейский мотоцикл с коляской:

Андрей сказал:

— Мы должны пожениться.

— Я же тебе ответила: не стоит спешить.

— А зачем тянуть резину? Мы любим друг друга, и сегодня…

— Нужно проверить себя, милый!

— Мне не нужно, — сказал Андрей. — Если полюбил, то уж полюбил.

— Не подталкивай меня с этим, Андрюшенька! К тому же, думается, твоя мама недолюбливает меня, так это?

— Так, — сказал Андрей. — Но узнает поближе, полюбит, как и я.

— Не будем пороть горячку, — сказала Лиля, подставляя влажные мягкие губы. — До завтра, милый!

Стукнула калитка, босоножки процокали по ступенькам, стукнула дверь. Вспыхнуло окошко в Лилиной комнате и погасло — из него будто хлынула тьма. Андрей постоял-постоял и пошел по сонной улице, шурша обертками от мороженого.

— В ружье… Застава поднята в ружье, товарищ капитан…

— Что?

— След!

— Тише, тише, ребят побудишь. Я одеваюсь…

Дежурный прикрыл створку, я повернул шпингалет. Между тем, когда он побарабанил в ставню, и тем, когда я соскочил с постели и подошел к окну, — секунда, а я уже словно и не спал вовсе, нервы напряглись: и была бы сейчас возможность сызнова лечь, не уснешь ни за какие коврижки. Я давно привык к этому — засыпать сразу же и без сновидений, пробуждаться, чуть забарабанят в ставню, и через секунду быть с ясной головой.

Я присел на стул, начал одеваться. Майка — здесь, брюки и рубашка-«кубинка» — здесь, вот ботинки, все на своих местах, под рукой. В щелях ставен серели узкие полоски, уже светает? На этажерке тикал будильник, заведенный на семь часов, пришлось подняться раньше по не зависящим от нас причинам. В полночь проверял наряды на правом фланге, все было спокойно, теперь — тревога. Не до сна, коли на границе обнаружен след.