Владимир Орешкин - Из армии с любовью…

Капитан внезапно вскочил со стула, поворачиваясь к окну.

Я вздрогнул, и вскочил следом, подтягивая к себе автомат. Окно чернело непроницаемо.

— Что?! — воскликнул встревожено я.

— Показалось, — с облегчением сказал капитан, опускаясь на стул.

Я — тоже…

Но окно было сзади, я ощущал, как оно своей темнотой давит на меня.

— Огромная опасность, — сказал капитан тихим голосом, — Никто не знает, где она, и откуда придет. Но скоро, — огромная опасность… Никто из нас не старается для себя. Над нами всеми светлая задача — убить врага. Не твоего, и не моего, врага нашего, общего, единого для всех, для народа, которому ты хотел когда-то послужить. И даже хотел пожертвовать ради него жизнью, не так ли?

— Да, — нехотя согласился я, словно мне не вовремя припомнили что-то постыдное для меня. — Так… Не хочу об этом говорить… Я для армии не подхожу… Вы же знаете… Я должен понимать, что я делаю… Ну, так устроен.

— А вера? — спросил капитан и замолчал, ровно на две наших затяжки. — О вере ты подумал? Она заменит тебе все.

— Что это такое? — спросил я осторожно, чтобы ненароком не обидеть его, — Что это такое, то, о чем вы говорите?

— Что? — слишком терпеливо как-то, переспросил он. — Вера — это приказ.

— Что есть приказ? — спросил я его. Понимая, что горожу чушь. Какую-то детскую.

Мне-то было хорошо известно, что такое приказ. Но показалось сейчас, когда темное окно заглядывало в спину, что в слове этом скрыто еще какое-то значение, о котором я не подозревал. Мне захотелось узнать.

— Приказ — команда того, кто имеет право знать больше, чем ты. Видит дальше. Он видит, как полчища подходят к границам, и говорит: иди… Ты идешь, не зная, для чего это нужно. Но ты веришь… Он говорит: изготовься к бою. И ты — повышаешь бдительность… Не зная, откуда появится враг. И кто он… Но раз была команда, значит, так надо. И ты — веришь.

— Вы приказали колоть штыком мумии, — сказал я.

— Ты не поверил мне, — сказал капитан. — Это преступление… Если бы не отец…

— Вы сами стреляли.

— Я выполнял приказ.

— Значит, вы верили, — сказал я.

Капитан поморщился, делая над собой заметное усилие. Я даже сжался как-то, став меньше… Но он сдержал себя, у него получалось.

— Если бы не мой отец… Он приказал переговорить с тобой, и угостить яблоком. Я не понимаю, зачем это ему нужно, но верю ему. Вера моя — крепче гранита. На ней стоит это здание — Алексей… Ничто не сможет поколебать ее. И ты не сможешь… Он, мой отец, приказал передать тебе, чтобы ты подумал, пока есть время, пока есть еще сто дней…. Он приказал сказать: ты сможешь стать генералом. Если захочешь, если поверишь в него.

Капитан говорил, как сомнамбула, мне показалось, он не понимал смысла своих слов.

— Вы не шутите?.. Серьезно, что ли… — но я уже понял, что все, что происходит здесь, все очень серьезно. — Так вы не знаете, почему он это сделал, почему выбрал меня, из всех, и почему вообще выбирал?.. Других, что ли, никого нет.

— Наступили плохие времена. Враг стал коварней и изощренней. Он везде: в небе, на земле, под землей, вокруг нас. Даже в каждом из нас… От его дыхания становится холодно. Стужа проникает внутрь. Трудно дышать… Скоро наступит вечная зима, — если мы не победим его. Начнется однажды, но не кончится, ты хоть представляешь, что это?! С каждым месяцем будет становиться холоднее и холоднее. В марте, вместо того, чтобы пригреть солнцу, небо плотнее покроется ледяными тучами, ударят еще крепче морозы… Враг велик и дыхание его множится… Если он победит, — мы застынем ледяными изваяниями, там, где застигнет нас его роковое дыхание. Нас — не станет.

— Я-то здесь причем? — спросил я.

— Отец сказал: нам всем не хватает его любви.

— А что это такое? — спросил, с детским любопытством, я.

— Он не сказал, — ответил капитан, — но я думаю, что женщины здесь не причем. Он имел в виду нечто другое… Он знает то, о чем говорит. Здесь — вечная весна. Это — он. Яблоня наша плодоносит круглый год. И — цветы в вазе. Здесь — тепло. И нет дыхания врага… Здесь так хорошо. На нашем островке веры… Он просил передать: если в тебе живет любовь, и ты знаешь это, подари ее нам.

— Как это? — удивился я.

— Сначала офицерское училище. — Потом — академия… Потом — Академия Генерального Штаба…

— Скажите, Алексей, — сказал я, — вы за свою службу убивали кого-нибудь?

— Ты имеешь в виду: уничтожал ли я врагов?.. Нет. Не пришлось. Я сожалею об этом… В том мире, куда ты стремишься, приказал сказать мой отец, твоя любовь никому не нужна. Тебя будут преследовать за нее, гнать, издеваться за нее над тобой, ты будешь страдать за нее, никто никогда не придет к тебе, за ней, потому что — любовь делает человека слабым… Он сказал: ты уже понял это, теперь твое право решать. И что у тебя есть сто дней… Уничтожая живую силу противника, — сказал капитан, — воин исполняет свой долг. Он становится — героем.

— Черт его знает, — сказал я, одновременно думая об этом, — если я убью кого-нибудь, все переменится, все будет не так, как сейчас. Как-то по-другому. Может, любви какой-то, которую он во мне разглядел, станет и больше. А может, ее не станет совсем… И вообще, я не верю во врагов, — их не существует на земле. Ну, пусть они еще не пришли. Как-то так… Как я могу убить не врага?… Только, наверное, ради друга. Его врага. Другу я могу поверить… Но если убить ради друга, я чувствую, что начну бояться. Потерять друга… Не знаю…

Я улыбнулся капитану, и развел руками. Моя улыбка была беспомощной и смущенной.

— Есть вещи пострашнее страха, — сказал я капитану, и посмотрел на него.

Внезапный интерес появился на его лице, — он выпрямился на стуле и впился в меня глазами.

— Что? — спросил он меня одними губами.

Он не понимал меня. Но я уже стал к этому привыкать… Я и сам себя плохо понимал.

Так что я ничего не смог ответить ему. Посмотрел на свои дембельские часы, которые я купил в прошлом месяце в нашем магазине за тридцать четыре рубля, которые прислали родители, и сказал:

— Мне осталось пятнадцать минут. До смены.

Калитка, выпустив меня, незаметно захлопнулась, — ее не стало.

Я провел пальцами по забору: ни малейшего выступа, абсолютно гладкая поверхность. Как будто — меня не было там.

Провел: не существовало никакой калитки. Взглянул на часы: до смены — восемь минут. Опаздывать себе же во вред — мужики начнут коситься, польют ротозея матерком.

Ни единой щели. Я пожал плечами, и тронулся по периметру обратно. Спешил, мое тело в плащ-палатке раздвигало тишину, и она похрустывала, пропуская меня.

Когда забор потянулся вдоль озера, я смотрел на ту сторону. Там горел костер. Был он не так ярок, как четыре часа назад, То ли у них кончились дрова, то ли они легли спать и оставили его догорать. Он не манил, — разочарование поселилось в нем. Оно, это разочарование, лишило его притягательной силы.