Николай Бондаренко - Летим на разведку

— Сашок, давай все же сядем.

— Нет, не надо: набирай высоту и иди к линии фронта. Ерунда, все будет хорошо!

— Тогда свяжи хоть купол стропами, чтобы не вырвало парашют из кабины.

— Это можно.

Вижу: он снял с себя подвесную систему и начал аккуратно заматывать белый шелк.

К счастью, полет наш прошел благополучно. Но я подумал тогда о Воинове: «Какой решительный и смелый товарищ. Главное для него — выполнить боевое задание. С таким можно воевать!..»

Когда я летал над Украиной, много раз пересекая могучий Днепр, то часто вспоминал знаменитое гоголевское — «Чуден Днепр…» Он действительно чуден, если смотреть на него с высоты птичьего полета. В Белоруссии своя главная река — широкий привольный Неман. Он так же прекрасен, как и Днепр. Сейчас, перелетая через широкую голубую ленту, мысленно произношу: «Здравствуй, наш родной Неман! Вот какой ты красавец! Встречай своих освободителей!..»

— Коля, а Неман такой же, как Днепр, только чуть поуже. Правда, белорус? — спрашивает Воинов, словно подслушав мои мысли.

— Да, Саша. Смотрю вот на родные места — так и хочется смазать фашистам «мокрай трапкай по бруху». Когда мы, гомельские, учились в Тамбовской школе и смешивали белорусскую мову с русским языком, то москвичи и ленинградцы быстро научили нас говорить правильно!

Я поворачиваюсь к нему и вижу его не закрытые кислородной маской веселые глаза.

— Сашок, спроси у Петра, хорошо ли у него кислород подается?

— Баглай, как себя чувствуешь? — спрашивает Воинов, нажав кнопку самолетного переговорного устройства.

— Хорошо. Кислород подается нормально. Держу связь с аэродромом.

— Передай, Петро, погоду: высокослоистая облачность пять баллов, видимость двадцать пять километров, температура на высоте минус двадцать восемь градусов.

— Передаю.

— Смотрите за воздухом, — вступаю я в разговор.

— В воздухе спокойно, — отвечает Воинов.

— Понимаешь, Саша, люблю я русский язык, — продолжаю я начатый разговор. — В наших белорусских городах многие говорят по-русски. Нет языка краше русского! А песни больше украинские люблю. «В огороде вэрба рясна, там стояла дивка красна…» Эх, до чего же хороша песня! Когда поют украинские песни, мне от радости хочется плакать…

— Да, песни на Украине что надо, Коля… А почему у тебя фамилия украинская?

— Сосед был украинцем!..

Воинов, смеясь, показывает рукой вперед и говорит:

— Вот уже линия фронта, так что хватит болтать. А немецкий ты изучал в школе?

— Пять лет изучал. Помню только одно предложение: «Дэр онкель Петэр ист тракторист» — «Дядя Петя — тракторист». На фронте усвоил «Хенде хох!» и «Гитлер капут!». Дойдем до Германии, а по-немецки говорить не умеем. Наверное, пора взяться за немецкий.

— Да, скоро где-нибудь в Инстенбурге будет наш аэродром.

— Это обязательно будет, так же, как то, что сегодня взошло солнце.

Выполняем задание. Я захожу на цель, а Воинов фотографирует объекты.

Над Гердауэном, Гумбинненом и Инстенбургом сильно бьют зенитки. Когда налетаешь на облачко разорвавшегося впереди снаряда, в кабине чувствуется сильный запах сгоревшего тротила. Захожу на фотографирование так, что одним заходом «беру» станцию и аэродром.

— Баглай, передай: на аэродроме Инстенбург восемьдесят пять разнотипных самолетов. На станции двенадцать железнодорожных составов, — дает команду стрелку-радисту штурман.

— Понял, передаю. Саша, с бетонированной полосы пошла на взлет пара истребителей. Смотри за ней.

— Вижу. Командир, возьми курс сто восемьдесят градусов, — говорит спокойно Воинов.

Мог ли я тогда знать, что после перебазирования на следующий аэродром погибнет Воинов, погибнет Баглай. И Пети с Сашей не будет… Конец августа. Перебазируемся в Литву, на аэродром Мокштово. Мы уже привыкли к частой смене аэродромов. Это хорошо. Это говорит о том, что немцы драпают слишком быстро.

Аэродром Мокштово особенно запомнился. Возможно потому, что во время базирования на этом аэродроме я потерял много боевых товарищей. Из Мокштова уехал на службу в Москву командир полка Валентик.

Литовская земля очень гостеприимна. Летный состав, так же как и в Чеховцах, живет в большом деревянном здании. В трех его комнатах двухэтажные нары. Мы так привыкли к нарам, что кажется, ничего лучшего на фронтовом аэродроме и не придумаешь. Да нам лучшего и не надо! Плохо только то, что часто пустеют на них места. Нет-нет и посмотришь на матрац, покрытый байковым одеялом, на подушку, наволочка которой слегка потемнела, увидишь небогатые личные вещи: мыльницу, зубную щетку, бритву с чашечкой и помазком, чемодан, в котором хранятся фотографии, книги, письма… И крепче сжимаются кулаки от ненависти к фашистам.

Вот так как-то сразу опустели в Мокштове места летчиков Василия Коваля и Николая Угарова, штурманов Александра Воинова, Василия Дегтяря и Михаила Васильева, стрелков-радистов Евстафия Маркова и Петра Баглая…

Как это непостижимо! Ведь кажется, совсем недавно мы с Угаровым стояли и говорили. Он рассказывал мне, как падал горящий самолет Коваля. А потом мы вместе летим на задание — Угаров идет моим левым ведомым. И это случайное попадание зенитки! Я видел, как его самолет подпрыгнул вверх и после сбрасывания по цели бомб ушел вправо, на свою территорию. Он не горел, и я успокоился. Но экипаж Угарова в этот день не вернулся. Гвардии капитан Топорков, обзвонив прифронтовые аэродромы, сообщил нам: место посадки самолета Угарова не известно.

Прошло четверо томительных суток. Наконец прибыл стрелок-радист Николай Васюшкин, и мы узнали, как все это было.

Угаров принял решение посадить подбитую машину в поле и спасти ее, но на высоте триста метров она загорелась. Васюшкин смог выпрыгнуть, а Угаров и Воинов не успели. Вот и стою я у воиновского чемоданчика и, раскрыв сборник стихов Иосифа Уткина, читаю отмеченное фигурной скобкой любимое Сашино четверостишие:

Да, на фронте нам нужны и такие стихи…

Тяжело на войне. Но живой думает о жизни. Мы бомбим фашистов, летаем на разведку и не унываем. Не забываем и погибших друзей — они всегда незримо находятся рядом с нами.

— Ребята, помните Кольку Угарова? — вдруг спросит кто-нибудь в землянке.

— Разве можно не помнить его! — скажет кто-то в ответ.

— Парень, братцы, был что надо… Помните, как он рассказывал, что его девушка говорила: «Шинок, дай я тебя пачалую».

— А Васька Коваль? Васька Дегтярь? Какие это были ребята!..

— Адамович, — обращается ко мне по одному отчеству Заплавнов, — скажи, когда твой Шопен приедет из госпиталя?